ЕВРАЗИЯ - Книга бытия державы

80 лет назад в Берлине в переводе на немецкий язык вышел роман «Тихий Дон». Это было первое зарубежное издание великой книги, которая со дня своего появления на свет не перестает быть предметом мировых споров о Михаиле Шолохове. Но не потому ли до сих пор звучат обвинения выдающегося певца красной державы в плагиате, что это хорошо вписывается в глобальный долгосрочный проект Запада по ослаблению России? Нельзя ослабить Россию – не выбив у нее из-под ног ее метафизические основы, не лишив ее авторства совершенных ею подвигов. Русская литература и есть один главный мировых подвигов России, которая на протяжении веков не отказывается от постижения духовных высот.

У писателя две руки, как у ангела два крыла. Потому одни считали Шолохова коммунистическим писателем, другие – белогвардейским.

Норвежский профессор Гейер Хетсо несколько лет назад посредством уникального компьютерного анализа текстов «Донских рассказов» и «Тихого Дона» доказал, что они написаны одним и тем же человеком. А сегодня о том, что именно Шолохов создал «Тихий Дон», свидетельствует и факсимильное издание рукописи двух книг знаменитого произведения. Издание, которое отныне доступно посетителям Российской государственной библиотеки, демонстрирует всю историю создания романа: первые записи, сделанные рукой 20-летнего автора, зачеркивания, поиск точных слов, редакторские замечания цветными карандашами на полях, вставки. На приобретение рукописи романа, многие годы считавшейся потерянной, Правительство страны по указанию Владимира Путина выделило Российской Академии наук 500 тысяч долларов.

Шолохов описал не только судьбу казачества в переломные предреволюционные и революционные годы, не только создал образы Григория Мелехова и Аксиньи, но и вместил в свое произведение всю Россию – могучую, готовую вольно творить собственную историю и постоять за себя в сражениях с врагом. Разве не такую же Россию мы вместе со своими государственными лидерами стремимся возродить сегодня, что не нравится нашим геополитическим оппонентам?

Некоторые из тех, кто сомневается в авторстве в ту пору 23-летнего Шолохова, возможно, забыли о том, что примерно в таком же возрасте Лермонтов написал «Героя нашего времени». Они упрекают писателя и в том, что он был близок к государственной власти, к коммунистической партии. Но к чему в оппозиции могла быть народная литература той эпохи? К борьбе с голодом? К строительству заводов и фабрик? К искренней мечте родного народа о справедливом мироустройстве?

Государство помогало Шолохову издавать книги, навсегда открывая миру «Тихий Дон», без которого не могла обойтись не только литература, но и само бытие наших людей. Ведь не секрет, что публикация романа стала возможна благодаря Сталину.

Более того, в России литература и государственная политика традиционно неотделимы друг от друга. А в ту эпоху, когда творил Шолохов, государство вообще ставило в один ряд хлебороба, партработника, сталевара, солдата и писателя. Потому были не только совместимы, но и немыслимы друг без друга дневные шолоховские хлопоты о хлебозаготовках, о коллективизации, о строительстве водопровода и электростанции в станице Вешенской и бессонные ночи, когда выходили из-под пера бессмертные, пахнущие степными травами, военными грозами и мирным солнцем страницы романов и рассказов.

Даже знаменитый Александр Солженицын, публично сомневавшийся в авторстве Шолохова, не сумел в этом уверить Россию, которая, кстати, почти без внимания оставила и другую новость последнего времени: черновик «Тихого Дона», написанный рукой Шолохова, нашелся. Но для историков и литературоведов было важно отстоять истину. Это было важно и для государственных деятелей, потому что с достоинством отечественной культуры напрямую связано политическое достоинство самого государства, которое помнит свои исторические истоки и дорожит ими.

Председатель Совета Федерации Сергей Миронов заметил, что «беспомощными выглядят попытки принизить значение творчества Михаила Александровича Шолохова. Просто кто-то не хочет замечать сегодня, что мы живем в государстве, которое уважает свою историю, народ которого гордится своим духовным и культурным наследием. Очевидно, что загадка Шолохова заключена в его величии».

Роман «Тихий Дон» воплотил в себе правду, и не мог миновать оболгания и клеветы; не мог иметь иной судьбы, которая была бы не похожей на судьбу этой земли, этого народа.

Шолохов создал эпос по горячим следам истории. И потому Шолохов начал писать роман в двадцать лет, что в двадцать один год могло быть уже поздно. Ведь и само государство в ту пору было молодым, но какие выдающиеся победы творило молодое государство! В двадцать восемь лет создало Великую Победу планетарного значения! Даже только ради этого стоило создавать красную державу на планете Земля, чтобы планета не стала коричневой.

Только в свое время и на своем месте можно быть вершителем больших дел, победоносцем. А чтобы бытие – было, каждый творил его, оставаясь на своем месте: и Шолохов, бравшийся юношей за грандиозную эпопею, и Григорий Мелехов, метавшийся между разными правдами, и Аксинья, не наступившая на горло собственной страсти. Если бы Аксинья была похожа на Наталью, а Наталья уподоблялась Аксинье, то бытие было бы другим; возможно, его бы не было вообще. В нем каждая судьба на своем месте, каждая судьба – необратима и неповторима, как и каждая травинка в степи неповторима и имеет только одно предписанное ей место. Важно – слышать истину, не отворачивать от нее своих глаз. В чем эта истина? В земле – творящей, навсегда ставшей воплощением воли творца!

В истории могло быть только то, что – было. «Тихий Дон» велик еще и тем, что в нем Шолохов не осуждает ни одну судьбу, а сочувствуя – сочувствует всем, кого история поставила по разные стороны баррикады.

«Тихий Дон» значителен и тем, что в нем выражена правда той жизни: судьба – это не то, что человеком покорно принимается; за судьбу, узнав ее единственность, надо биться, что и делают шолоховские казаки. Каждого казака – в его судьбе! – узнает Господь, хоть это Мишка Кошевой, испепеляющий дома тех своих соплеменников, на которых в былое время «батрачили» его отец и он сам, хоть это Григорий Мелехов, не дающий таким, как Кошевой, совсем уж распоясаться. Бился белый офицер Мелехов с красноармейцем Кошевым, но оба бились за одну землю, новое государство на которой было неизбежно. История растила это государство не один век.

И писатель, кому дано небывалое умение видеть и прошлое, и грядущее не разделенными, видел богоданную неизбежность красного государства на своей земле. Потому в союзе с ним созидал свою пророческую судьбу. Судьбу человека, которому вручено перо в этом месте и в этот час, и вручено – не случайно, не для того, чтобы дожидаться, когда поседеют виски, чтобы приступить к «Тихому Дону».

Дед Гришака, обращаясь к Григорию Мелехову, говорит: «А через чего воюете? Сами не разумеете! По Божьему указанию все вершится. Мирон наш (сын Гришаки, тесть Григория – К. Т.) через чего смерть принял? Через того, что супротив Бога шел, народ бунтовал супротив власти. А всякая власть – от Бога. Хучь она и анчихристова, а все одно – Богом данная…»

Не к себе ли Шолохов обращал эти слова столетнего старика, будто зная, в чем автора «Тихого Дона» будут обвинять враги, будто видя то, что станет с красным государством уже через несколько десятилетий после выхода книги…

По толстовской борозде русская литература двигалась к совершенству своему, которое заключалось в том, чтобы художественное слово становилось частью земли, самой землей.

Достоевский ждал Христа в Россию. Достоевский видел, что эта земля уже воплощает небесную истину; истина уже была здесь. Толстой распахивал ее, делая удобной для того, чтобы сеять в ней тысячи зерен идеи общечеловеческой справедливости, которая – как хлеб насущный.

И пришел на эту землю Макар Нагульнов – чтобы в родном хуторе строить Божье царство. И пахал в священном одиночестве эту землю Семен Давыдов. На эту землю, как в единственный храм истины, после трагических метаний возвращался Григорий Мелехов…

Шолохов в своих книгах описал вечную жизнь людей на этой земле, в которой воплотилась истина. А когда истина в земле, то и вечная жизнь – на этом, а не на том свете…

В эту эпоху быть в оппозиции к Сталину, как бы его потом ни оценила история, означало – быть в оппозиции к самому себе, которому историей было предписано принести в мир «Тихий Дон», «Поднятую целину», а более всего – соединить в себе метафизику небес с физикой земли, совершить мессианский поступок нового времени. Кроме того, быть в оппозиции к Сталину для Шолохова в ту эпоху означало – быть в оппозиции к государству, отменившему частную собственность на землю, освободившему ее, сделавшему поэта пахарем на вольном поле, отдавшему поэту бесконечность большого пространства вместо клочка бумаги. Государство освободило поэта из заточения бумажного клочка.

Писатель – не батрак, писатель – не бурлак. Вот что значит Шолохов – коммунистический писатель; вот что значат слова Шолохова о том, что советские писатели пишут по указке своего сердца, а их сердца принадлежат коммунистической партии. Партии – освободившей землю.

А уже свободная земля дала силы человеку, пашущему ее, первым в мире подняться к звездам. Свободная земля, и только она, оказалась ближе всех к космосу.

Свободная земля не могла больше быть порабощенной; потому человек на ней, этот пахарь, в XX веке совершил невиданное чудо – победил фашизм, взращенный в Германии, и принес свободу всей планете.

Прославляя партию, Шолохов говорил о партии Семена Давыдова, двадцатипятитысячника, председателя колхоза, который сам встал за соху и пахал колхозную землю. У Бога всегда находится тот, кто порой даже один на всем свете встает, прокладывает борозду, чтобы было куда бросить спасительное зерно, зерно истины; у Бога всегда находится тот, кто поднимает землю с колен. Эти люди затем на долгие века становятся не только опорой, но и основой народа.

Эти люди нужны были творцу, чтобы ему сюда прийти – к ним, под их защиту; он послал их прежде себя. Потому эти люди жили основательно; и воевали основательно. И борозду по земле прокладывали надолго, как Семен Давыдов – матрос, приехавший на Дон создавать коллективное хозяйство. Откуда в нем была такая самоуверенность на незнакомой земле? Не оттого ли он чувствовал себя уверенно, что мужественное и непобедимое море было за ним? Не оттого ли, что в нем самом воплотилась непокорная истина стихии? Морская и земная стихии соединились в давыдовской борозде на берегу Дона.

Меняется история, но люди, подобные шолоховским героям, проходя сквозь историю, идут и свидетельствуют об исключительной правоте времени. И свидетельствуя о правоте своего могучего времени, идя сквозь историю, Семен Давыдов не отрывается от сохи, не сворачивает с борозды. И уже борозда Семена Давыдова, свидетельствующего о величии времени в грядущем, и в прошлом, где начинается эта борозда, неустанно напоминает времени о том, что оно было значительным, богоугодным. И таким образом, ушедшее время из невозвратной дали вдохновляет время нынешнее на существование под вечными небесами. Борозда соединяет времена в вечности…

Гражданская война на Дону разделила народ так же, как Григорий Мелехов в юности, когда косил в степи траву, нечаянно перерезал косой надвое утенка. Но значит, был в каждом из этих людей Божий дух, если они, даже смертельно враждующие между собой, остались в истории одним народом. Писатель русский – вот кто в своем необъятном сердце сохранял этот дух, чтобы он не был уподоблен тому несчастному утенку, пока казаки насмерть бились за одну землю под разными знаменами. Шолохов в истории двумя руками крепко обнимает свой разделенный, враждующий народ, скрепляя его. У писателя две руки, как у ангела два крыла. Потому одни считали Шолохова коммунистическим писателем, другие – белогвардейским.

Может быть, весь мир хотел бы жить так, как живут герои Шолохова: во весь рост, страстно, полной грудью вдыхая эту жизнь, пахнущую всеми травами великой степи.

Не в Дуняшке ли Мелеховой воплотилась истина единства народа в тот дьявольский, разделяющий людей час? Общечеловечески пронзителен образ Дуняшки: в ней, как в истине, породнились враждующие – белая и красная стихии. Любовь сестры и верность жены – истинны. Во всяком случае, Богом задуманы быть истинными; и видятся Богу – только таковыми.

«- Братушка, уходи зараз же! К нам приехали четверо конных из станицы. Сидят в горнице… Они говорили шепотом, но я слыхала… стояла под дверью и все слыхала… Михаил говорит – тебя надо арестовать… Рассказывает им про тебя… Уходи!»

Не оттого ли и красное государство распалось через несколько десятилетий, что казачьей шашкой был необратимо разрублен народ; разрублен идеал?

Параллельное повествование о великой эпохе вместе с Шолоховым в «Тихом Доне» ведет и сама степь, отчего и сама эпоха, кажется, тоже не имеет ни начала, ни конца.

Степь донская – как хор, в котором каждая травинка поет бесконечную песню. Степь-то все знает; и в ней и прошлое, и будущее уже существуют; для степи нет тайны – от сотворения света до его конца.

Поднятие степной целины – будто попытка постичь истину, тайну бытия. Но вместо тайны бытия – хлеб, щедрый дар от степи…

У степи и нет тайны. Нет никого более искреннего, более открытого, чем степь. Без тайны, без задней мысли. Да и зачем степи тайна – когда ей отведена вечность под небесами…

Степь вмещает все; в степи ничто не противоречит друг другу. Не потому ли даже после тяжелой братоубийственной войны казаки остались единым и по-прежнему неповторимым народом, более того – одним из основных оплотов настоящей России?

В степи и былинка – как церковь; и церковь – как былинка, родная и для небес, и для земли.

В «Тихом Доне» какой-то старик поставил в степи часовню в память об убитом солдате. «А спустя немного тут же возле часовни, под кочкой, под лохматым покровом старюки-полыни, положила самка стрепета девять дымчато-синих крапленых яиц и села на них, грея их теплом своего тела, защищая глянцевито оперенным крылом». А до этого – «в мае бились возле часовни стрепета»; не так же ли и шолоховские казаки бились на гражданской войне, но – бились возле истины…

Девять вестников именно этой единственной истины, девять ангелов-хранителей донской земли должны были вылупиться из тех девяти «дымчато-синих крапленых яиц». И не из крыла ли одного из ангелов Шолохов выдернул прозрачное перо, чтобы написать «Тихий Дон»?

Сталин будто и потому прислушивался к Шолохову, читал и отвечал на его письма, посылая тонны хлеба в голодающий Вешенский район, что знал: это через Шолохова откровение самой земли доходит до него – вождя, и в нем, в вожде, земля поистине нуждается. Со страниц шолоховских романов и писем Сталин вдыхал животворное откровение степи, пахнущее сенокосом, дымом ночного костра, утренней прохладой, душистым сиянием звезд. Сталин вдыхал откровение шолоховской степи – накануне Великой Отечественной войны и Великой Победы. Не случайно же степь всегда и повсюду усыпана красными победными звездами мужественного татарника…

Шолохов описал людей, в чьей судьбе соединились два мира – реальный и идеальный. Этим и была уникальна та эпоха. Два мира соединились так же, как на широкой груди Давыдова – два голубя, выколотые искусным флотским художником. «Стоило Давыдову пошевелиться, и голубые голуби на груди у него приходили в движение, а когда он поводил плечами, голуби соприкасались клювами, как бы целуясь».

Но вот на давыдовском животе была изображена непристойность. «Этот рисунок был предметом давних нравственных страданий Давыдова». В жизни, пожалуй, каждого человека всегда есть что-то такое, что мешает полностью открыться миру, обнажиться. Так и Давыдов из-за непристойности на животе перестал ходить в баню. Может, и в этом есть высокий промысел: чтобы человеку не выплеснуть себя до дна сразу, в один миг порыва, а хранить свою вещую суть до конца; до того часа, когда в хуторе Гремячий Лог суждено было смертоносно взорваться вражеской гранате. Видимо, в этом и есть промысел Божий: чтобы человек своей сутью долго, на протяжении всей отведенной ему жизни орошал бытие…

Эпос Шолохова – это тот редкий случай в культуре, когда само бытие – не вымышленное – просится в метафору будто в предчувствии своего неизбежного крушения, когда будет отвергнута и разрушена красная держава.

Шолохов не стал идеализировать мир – это было бы угодно лукавому: любой идеализируемый мир повисает в воздухе, потом улетучивается. Шолохов и не очерняет мир; но он не закрывает глаза и на все, что кажется негативным и даже мерзким в природе человека, в природе даже его величественных персонажей, которые своими руками сдвигают и раздвигают эпохи.

Шолохов не чурается знать о мире все – любя его, взращивая свет из этого мира – всякого. Преображая то, что должно бы быть только негативным. Шолохов улучшает этот мир в нем самом; вернее – помогает ему оставаться таким, каким он изначально является по абсолютной воле творца.

Мишка Кошевой – безжалостный красноармеец, испепеляющий сотни домов тех, кого он сочтет классовыми врагами, расстреливающий их самих. Но именно он воспитывает детей своего заклятого врага Григория Мелехова, пока тот мечется по миру, прячется от мира в лесной землянке вместе с дезертирами.

Шолохов не только не бросает камень в Аксинью, самоотверженную в своих чувствах, а делает ее опорой грандиозного романа, а значит – и грандиозного бытия. Каждая судьба подпирает земное бытие, каждая былинка степная…

Писатель – никого не оставляет лукавому и ничего не оставляет! Оставить Аксинью лукавому, то есть – не опоэтизировать ее образ, ее мироощущение, все равно, что сорвать лазоревый цветок – и выкинуть его.

Даже образ злого человека и явления, воплощенный в метафоре, перестает принадлежать дьяволу, следовательно – служит приращению жизнетворного опыта бытия.

Не отдать человека луковому – значит, любить человека таким, каким его явил на свет творец; видеть, что каждый человек, оставаясь на своем единственном месте, в своей единственной судьбе, помогает творцу создавать мир. Значит, тот человек именно в том месте и в той судьбе и нужен творцу – на поле, в правлении колхоза, в землянке, в деревенской кузнице. «Так чего же ты спрашиваешь, почему я не выступаю на собраниях? – говорит кузнец Шалый Давыдову. – Я выступлю раз, выступлю другой, а третий раз и выступить не успею: стукнут меня в этой же кузне и тем же куском железа, какой я недавно на огне грел и в руках пестовал, вот и кончились мои выступления. Нет, парень, устарел я выступать, выступайте уж вы одни, а я ишо хочу понюхать, как в кузне окалина пахнет». То есть каждому важно вдыхать свою судьбу, чем бы она ни пахла: степным разнотравьем, военным порохом, морским штормом или же кузнечной окалиной…

Шолоховские герои – просто жили своей жизнью. В том и была их большая философия, чтобы жить – как трава в степи. Трава красива – потому что счастлива в своей единственной судьбе.

Многие шолоховские герои погибают в романах. Но шолоховская проза не дышит смертью, потому что не рвется связь его героев со своей судьбой, со Вселенной. «Застывшие, но еще не потерявшие живого блеска глаза его были широко раскрыты, – описывает Шолохов только что убитого Нагульновым Тимофея Рваного. – Они, эти мертвые глаза, словно в восхищенном и безмолвном изумлении любовались и гаснущими неясными звездами, и тающим в зените опаловым облачком, лишь слегка посеребренным снизу, и всем безбрежным небесным простором, закрытым прозрачной, легчайшей дымкой тумана».

Жизнь шолоховских героев – необъятна и бесконечна, как звездное небо над степью. Кажется, этой жизни нет ни конца, ни начала. Проживешь ее до старости, а кажется – только начинаешь жить. Даже голоса деревенских петухов, в новорожденную эпоху, могут казаться откровением. «Боже мой, Боже мой! – восторженно говорил дед Щукарь. – Всею жизню этим петухам на хвосты наступал, возле курей возрастал с малых лет и не мог уразуметь такой красоты в ихнем распевании…» Так дед Щукарь говорил поздно ночью, когда, отложив на время толковый словарь русского языка, вместе с Нагульновым, который, в свою очередь, штудировал самоучитель английского языка, свесившись через подоконник, слушали петушиное пение…

Не хотел ли и весь мир оказаться в бедной хате Нагульнова, где бледно горела керосиновая лампа, возле которой учился английскому языку сам Макар Нагульнов, а дед Щукарь осваивал русский язык? Не хотел ли и весь мир вместе с Макаром Нагульновым и дедом Щукарем долго слушать ночных петухов, о чем бы они ни пели – о победе мировой революции или же о том, что еще жив мир под звездными небесами – и слава Богу, тем более Бог и есть этот мир…

После гибели Давыдова и Нагульнова дед Щукарь дни и ночи стал просиживать на кладбище возле их могил. Пели по-прежнему петухи, которых старик по-новому услышал лишь в новую эпоху, к величию которой он прикасался в бедной хате Нагульнова, читая толковый словарь русского языка. Единство и бесконечность бытия чувствовал дед Щукарь и сейчас, когда ночами сидел на кладбище. «Короче становились дни, прозрачнее – воздух. К могилам ветер нес со степи уже не горький душок полыни, а запах свежеобмолоченной соломы с расположенных за хутором гумен». Истина о бесконечности бытия, хоть «красным» его называет политика, хоть «белым», доносилась до деда Щукаря с запахом обмолоченной соломы…

Возле могил Давыдова и Нагульнова дед Щукарь был – на своем месте. Так же – в нужный час и в нужном месте – он был и возле Макара Нагульнова, когда в полночный час они вместе слушали петухов, изучали языки и говорили о мировой революции, потому старик и увидел и услышал вселенскую красоту в самом, казалось бы, обыденном – петушином пении…

Так и Шолохов, пишущий в «Поднятой целине» историю, казалось бы, одного колхоза, увидел «вступившим» в этот колхоз всю необъятную эпоху.

Эпоха была многогранна, потому Шолохов и разделил себя – на Григория Мелехова, Макара Нагульнова, Семена Давыдова, Михаила Кошевого, Пантелея Прокофьевича, деда Щукаря…

И Шолохов смог большое увидеть – на расстоянии, смог взглянуть на громадность эпохи – со стороны. Любая идеологическая эпоха, как и каждое живое существо, начинает умирать сразу же после рождения. И свое время, и свой дом в станице Вешенская Шолохов увел подальше от неминуемого державного обвала – и уже в вечности, где нет ни эпох, ни идеологий, стал выдающимся писателем…