Сумерки Европы

Необязательный и обременительный Бог

Французская революция, как известно, проходила под лозунгом «Свобода, равенство, братство» - Liberté, Égalité, Fraternité. Дальнейшая история европейского Нового времени, начавшего свой отсчет с этой революции, добавила к вышеупомянутой триаде четвертый принцип: Laïcité - в дословном переводе с французского «светскость». И если о реализации в либеральном обществе Запада принципов свободы, равенства и братства можно говорить лишь с определенной натяжкой, то принцип светскости, т. е. отделения церкви от государства и умаления роли религии в общественной жизни, за прошедшие два века действительно стал одним из столпов, на которых покоится современный постхристианский мир.

Причем, в отличие от позднейшей целенаправленной борьбы социалистов и коммунистов с «религиозным дурманом», речь не шла о каком-то внешнем государственном принуждении, о насильственном вытеснении религии из сферы социального бытия. Напротив, западный социум (или, точнее, «сумма индивидов - участников общественного договора», ибо либерализм не признает никаких надындивидуальных сущностей наподобие «общества» или «народа») сам, добровольно, отказался видеть в своей жизни нечто большее, чем совокупность экономических отношений. Как недавно заметил, выступая в МГУ, французский философ, лидер «новых правых» Ален де Бенуа, «согласно либеральной теории любые социальные формы сводимы к индивиду и являются всего лишь способом максимизации его частной выгоды - исходя из этого, теоретики либерализма рассматривают все надындивидуальные аспекты коллективов как нечто необязательное и обременительное». Речь идет не только о теоретических выкладках либеральных мыслителей, но о коллективном самосознании, самоощущении «западного человечества» (которое долгое время отождествляло себя с человечеством вообще).

Современный мир, или, в терминологии Александра Дугина, мир, существовавший в парадигме модерна, в принципе отрицал любое сакральное измерение бытия, наличие у бытия первопричины, смысла и цели, - и следовательно, наличие Того, кто освящает и благословляет само человеческое существование, и создаваемые человеком социальные институты, будь то семья, церковь или власть.

В категорию «необязательного и обременительного» попал и Бог, которому «Homo economicus occidentalis» после некоторых колебаний отвел строго определенное место: живому Слову было предписано существовать лишь в стенах церквей - ни дюймом дальше. То, что началось с формального отделения церкви от государства, закончилось забвением Благой Вести. Не стоит обольщаться - большинство из тех, кто полагал себя верующим, на самом деле лишь исполнял моральный долг, или же выказывал лояльность власть предержащим, что особенно ярко проявлялось в тех формально консервативных обществах, в которых церковь не была отделена от государства, но напротив, являлось придатком государственной машины - например, в дореволюционной России.

На смену таинству и чуду пришло в лучшем случае сухое морализирование (то, что Рудольф Бультман называл «керигмой»), а в худшем случае - «европейский нигилизм». Фридрих Ницше, которого многие до сих пор считают нигилистом, был, пожалуй, одним из немногих, кто всем своим существом остро и болезненно переживал то, чем грозит «человеку и гражданину» отказ от сакрального. Отсюда и его знаменитое: «Мы убили Бога, вы и я!». «Ты больше никогда не будешь молиться, никогда не отдохнешь в бесконечном доверии - ты отказываешь себе в восхищении этой Мудростью, Добротой, Силой», - обращался Ницше к своему современнику и соплеменнику, но тот его, понятное дело, не слышал.

Зато он услышал тех, чьи идеи совпадали с интуитивным кредо каждого «современного свободомыслящего человека». Либералы говорили о том, что «вера - частное дело гражданина», марксисты считали религию не более чем идеологической обслугой эксплуататорских классов, помогающей им осуществлять экономическое господство, а фрейдисты уверяли, что в случае религии мы имеем дело не более, чем с коллективным неврозом. Вылечимся - и заживем счастливо.

Десакрализация, или, как говорил Макс Вебер, «расколдовывание» мира, начавшееся с эпохи Просвещения, достигло своего апогея в XX веке. Но именно в это, самое страшное столетие в человеческой истории, в век профанизма, материализма и атеизма, как реакция на него, возникает философия русского религиозного ренессанса 1910-х гг., фундаментальная онтология Хайдеггера, традиционалистское учение, основанное и разработанное Геноном, и другие интеллектуальные направления европейской и русской мысли, в принципе отрицающие и отвергающие всю просвещенческую парадигму. На политическом уровне та же тенденция нашла выражение в консервативно-революционных течениях. Традиционализм появляется там, где умирает, или уже умерла Традиция, консерватизм, в особенности революционный консерватизм, - становится особенно актуальным тогда, когда торжество «века сего» кажется тотальным и необратимым.

Старый Свет ищет новую утопию?

Как же церковные институты Европы реагировали на все возрастающую секуляризацию социальной жизни? Протестантские церкви, а затем и Ватикан, пришли к пониманию необходимости того, что с современным миром необходимо говорить на его же языке, и формулировать собственную точку зрения по поводу того, что сейчас принято называть вызовами современности: противоречия между трудом и капиталом, проблемы бедности и т. д. Одной из таких форм общеевропейского диалога церкви и секулярного общества, возникших в прошлом веке, стали «Социальные недели», которые впервые были организованы в 1904 году во Франции, как одно из воплощений новой социальной доктрины католической церкви, сформулированной папой Львом XIII в 1891 году, в энциклике Rerum novarum.

С тех пор эти публичные семинары с участием богословов, социологов и политиков - как секулярных, так и верующих (католиков, протестантов, а с недавних пор - и православных) проводятся достаточно регулярно. В нынешних, 83-х по счету «Социальных неделях», прошедших в конце ноября в Лионе, едва ли не впервые принимала участие российская делегация, в составе которой был и автор этих строк.

«Религии: угроза или надежда для наших обществ?» - так была сформулирована тема семинара. О том, какой интерес проявляют европейские «decision makers» к данному вопросу, говорит состав участников «Социальных недель»: так в дискуссии принимали участие вице-председатель Европейской комиссии Жак Барро и бывший директор-распорядитель Международного валютного фонда Мишель Камдессю, известный своими связями со светским католическим орденом Opus Dei. Заметим, что господин Камдессю в недавнем прошлом также занимал пост президента «Социальных недель», ныне передав его руководителю Директората по соцзащите и социальной интеграции Еврокомиссии Жерому Виньону.

«Неделя», проходившая в Лионском конгресс-центре, уместилась в три дня, но за это небольшое время 3 тысячи участников семинара (любопытно, что около полутысячи из них прибыли из Польши и других стран «новой Европы») успели выслушать более десятка пространных докладов, и поучаствовать в работе множества секций и круглых столов.

Дух времени, безусловно, чувствовался - в кулуарах нет-нет, да и вспыхивали дискуссии об обрушившемся на нас финансовом кризисе. Но большее внимание участников конгресса занимал другой, куда более серьезный кризис, существование которого не могут отрицать даже завзятые оптимисты-прогрессисты. Речь идет о кризисе современного «постпросвещенческого» мира - диагноз, в свое время поставленный западной цивилизации Геноном, теперь стал очевиден даже либерально мыслящим гражданам.

«Демократическое общество освободило индивида от социальных и культурных рамок. Это породило оторванность индивида от общества, и атомизацию самого общества», - говорил, выступая на второй день конференции, профессор социологии из Сорбонны Жан-Поль Виллен. Одновременно с распадом традиционных общественных институтов, европейская цивилизация в эпоху постмодерна (или в терминологии господина Виллена, «ультрамодернизма») сталкивается с вызовом глобализации. Европейская культура, в том числе, и столь дорогие ей ценности гуманизма, прогресса, демократии, чем дальше, тем больше растворяется в космополитическом постмодернистском контексте глобализма.

Борьба за «человека как меру вещей», «абстрактные концепции универсализма» обернулась тем, что западный социум превратился в то, как его изначально представляли либералы - в толпу одиноких самодостаточных «Я». Эти «Я» лишены социальных связей, что вряд ли может способствовать жизнеспособности такого общества. «Индивид ультрамодернизма теряет свою историческую идентичность, - сетует Виллен, - На наших глазах рушится семья, трансляция знания о социальных и религиозных ценностях чем дальше, тем больше становится проблематичной. Интернет, служащий по идее универсальным средством общения, фактически ведет к десоциализации людей».

Виллен приходит к выводу о том, что полное вытеснение религии в сферу частной жизни, как ни парадоксально, подорвало основы секулярности. Ведь светское общество - такое, каким оно виделось в эпоху модерна, подразумевает наличие не просто рационально мыслящего гражданина, но гражданина, у которого есть убеждения. Теперь же десакрализация затронула не только религию, но и сами светские государственные институты, которые не продуцируют смысл, а превращаются в инструмент администрирования. «Демократия в эпоху ультрамодернизма нуждается в индивиде, который действует как субъект, а не как объект», - призывает профессор Виллен. Только где взять такого индивида?

По мнению социолога, восстановление социальных связей должно стать первостепенной задачей не только государства, но и общественных институтов-посредников. И в этот диалог, подчеркивает Виллен, должны включиться и религиозные конфессии. Церковь должна сыграть роль некоей социальной службы. «Государство должно максимально использовать религиозные силы для решения социальных проблем», - поддержал эту точку зрения зампредседателя Еврокомиссии Жак Барро. Зато экс-министр юстиции Франции, депутат Национального собрания от социалистической партии Элизабет Гигу усомнилась в том, что религия может что-либо дать современному человеку - ибо христианство, не говоря уже об исламе, «недостаточно сделало для равенства» - а в исламе и вовсе угнетают женщин. Современные политики лишь «признают роль» религий, но не прислушиваются к тому, что говорят религиозные деятели, заметила Гигу.

«Некоторые исторические религии - христианство и иудаизм вписались в контекст современного общества, чего нельзя сказать об исламе», - с тревогой констатировал Жан-Поль Виллен. Вообще, складывалось впечатление, что основной «угрозой для наших обществ» участники конференции считают именно проникновение исламской цивилизации, покоящейся на радикально иных основах, и не то, что не признающей, а просто не понимающей, что же собственно, такое «Laïcité» - светскость. Австрийский ученый Пауль-Михаэль Цулетер, оценивая со стороны французское общество, заметил, что оно теперь является скорее франко-мусульманским. Поэтому участие в «Социальных неделях» представителя «либерального ислама» Мустафы Шерифа было для участников конгресса особо ценным.

Но что может противопоставить пресловутой «исламской угрозе» цивилизация, испытывающая кризис идентичности, культура, представители которой больше не верят не только в Бога, но и в прогресс и науку? Религиозные мыслители не оставляют надежды на диалог. «Нужно забыть о привилегиях, которые были у нас в прошлом, - обратился с призывом к христианам настоятель итальянского экуменического монастыря Бозэ Энцо Бьянки. - Мы встречаем не ислам, а людей, которые исповедуют исламскую религию. Не нужно ослеплять людей своим просветлением, нужна человечность во всем, что мы делаем».

Но для многих «светских» участников «Социальных недель» любое религиозное учение, и шире - любое явление, претендующее на универсальность дискурса, представляется едва ли не «тоталитарной угрозой». Наиболее полно эту точку зрения выразила доктор социологии Даниэль Эрво-Леже, представляющая парижскую Высшую школу социальных исследований. «Поскольку мы современные люди, вера должна быть частным делом, и не претендовать на право формирования социальной жизни», - уверенно заявила она. Плюрализм, являющейся основой европейской демократии - это «средство от мечтаний о том, что религия может встать во главе общества», подчеркнула госпожа Эрво-Леже.

Религия же, по ее мнению, опасна тем, что хотя и научилась существовать в условиях секулярного либерально-демократического контекста, но хранит память о «наступательной борьбе» со «светскостью». А это очень опасно, ибо «все мечты о совершенном обществе таят в себе угрозу для общества». Но, впрочем, и эта непримиримая сторонница плюрализма в конце своей речи заметила, что «пора подумать о новой утопии», и создать некую традицию современности, в основе которой лежат не догмы прошлого (упаси бог от этого «источника угрозы»!), а некие общепринятые принципы настоящего.

Но как создать новую утопию после «конца истории», когда все утопии, и даже любая попытка сформулировать некую общую идею являются не только проблематичными, но и табуированными? Когда при любом намеке на любой дискурс, разделяемый больше чем одним индивидом, у современного западного интеллектуала, - как либеральных, так и левых взглядов, - сразу срабатывает условный рефлекс: «идеология?! - тоталитаризм, советизм, фашизм, Освенцим!»

Как говорил покойный левый российский интеллектуал Илья Кормильцев, «если ты идешь по грязной дороге, то не сможешь не выпачкать ног». Если вы, господа европейцы, столетиями боролись за индивидуума, свободного от Бога, народа, иерархии и истории, то не удивляйтесь, если вашу «страну святых камней», сметет другая, более молодая и здоровая цивилизация.