ЕВРАЗИЯ - Движущие силы политической дезинтеграции на Кавказе

На дезинтеграционные процессы, прокатившиеся в конце XX века по Западному Кавказу, существенное влияние оказал распад Советского Союза и коммунистической международной системы, что привело к возрастанию неопределенности в межгосударственных отношениях. Серьезное влияние на дезинтеграционные процессы оказывало и наличие так называемого «эффекта стервятника» - это означает, что в региональном политическом пространстве существуют политические силы, которые заинтересованы, либо которые имеют возможность добиться геостратегического преимущества от вмешательства или манипулирования внутренними этнополитическими конфликтами.

При анализе дезинтеграционных процессов нужно также учитывать следующие факторы: экономические транзитивные сложности; социальные проблемы, приводящие к радикализации общественных настроений; увеличение потока беженцев и мигрантов; угрозу подрыва доверия к международным и наднациональным институтам из-за их неспособности эффективно решить региональные конфликты. На Кавказе все эти факторы были переплетены в сложной системе межгосударственных и межэтнических взаимоотношений. Экономические и социальные проблемы, а также страх перед новыми и «застарелыми» провоцировали миграционный поток в центральные области России, а оттуда - в Восточную и Западную Европу.

В то же время серьезные проблемы, с которыми столкнулись международные организации в своем стремлении эффективно разрешить региональные конфликты, привели к внутреннему и структурному кризису этих институтов. Это - одна из причин, по которой процесс политической интеграции на Кавказе в свое время зашел в тупик.

Более того, можно было наблюдать процесс ренационализации и релокализации отдельных государств и политических режимов, которые стремились пересмотреть свою внешнюю политику и вести ее с позиции исключительно узко понимаемых национальных интересов. Такая политика «просвещенного национального эгоизма» являлась прямым следствием слабости международных институтов, основной целью деятельности которых является достижение политической интеграции. В свою очередь, подозрения и расхождения ближайших интересов усиливали тенденции к ренационализации внешней политики и, соответственно, вызывали стагнацию в общекавказских интеграционных процессах.

Стабилизирующим же фактором были и до сих пор остаются символические и моральные преимущества: правящие элиты государств Закавказья гораздо сильнее привлекает связь с Западом и его институтами, прежде всего, Европейским Союзом, и иногда с НАТО, нежели этнический или гражданский национализм. Это более или менее способствует повышению роли и устойчивости международных и, в особенности, европейских институтов.

Здесь следует, очевидно, обратить внимание еще на одно обстоятельство. С одной стороны, интеллектуальное сообщество России достаточно однозначно в определении роли Кавказа как геополитической константы и как элемента меняющихся геополитических конфигураций. С другой стороны, то же самое сообщество страны единодушно в признании того, что у России сейчас нет «кавказской политики».

В публикациях подавляющего большинства российских политологов, посвященных Кавказу, как и прежде, превалирует «энергоресурсная» оценка мотивации основных игроков геополитического пространства. По сути, ту же мотивацию признают и многие американские аналитики. Правда, оптимизм западных аналитиков и политиков заметно спал после «синдрома 11 сентября».

Такая точка зрения имеет для кавказского региона далеко идущие последствия: после 11 сентября то и дело возникают политические коллизии, носящие характер межцивилизационных. Это дает Западу, в особенности, европейцам, напуганным такими событиями, основания для того, чтобы со своей стороны опустить «железный занавес» перед миграцией с мусульманских стран и регионов, включая и «этнических мусульман» с Северного Кавказа. Данный аспект кавказской проблемы ставит под вопрос перспективы интеграции Кавказа в «цивилизованный мир», о которой Запад неустанно заявляет. В конечном счете, этот аспект ставит под сомнение существование реального желания Запада к такой интеграции.

В этой связи и следует, видимо, рассматривать уже устоявшуюся точку зрения о том, что нынешние процессы в районе Кавказа и бассейна Каспийского моря означают их включение в происходящую в мире геополитическую перегруппировку сил. В результате такой перегруппировки осуществляется переход от биполярного к многополярному, а на рубеже XX-XXI веков - практически к однополярному миру, в качестве единственного глобального центра силы которого стремятся утвердиться США. Такие процессы обусловливают определение интересов России и упомянутого «глобального центра силы» на Кавказе.

С распадом Советского Союза геополитическое значение Грузии и Азербайджана резко возросло. Два небольших закавказских государства между Черным и Каспийским морями стали представлять собой самый короткий и климатически благоприятный транспортный (главным образом, трубопроводный) коридор «Центральная Азия - Европа» и превратились в своеобразные опорные точки мировой геополитики. Отныне, кто будет контролировать территорию Грузии и Азербайджана, тот и получит доступ к еще практически неосвоенным природным богатствам бассейна Каспийского моря и Средней Азии. Таким образом, обе республики стремительно приобрели географический статус, сравнимый с Гибралтаром, Суэцким каналом или Сингапуром.

Политической дезинтеграции между государствами в рассматриваемом регионе в то время способствовало и введение визового режима между Россией и Грузией. Обстоятельства введения визового режима, в общем-то, хорошо известны. Москва вела вторую «чеченскую кампанию», в ходе которой группировки ичкерийских сепаратистов были (как и первую войну) оттеснены в высокогорную часть Чечни, граничащую с Грузией. В этих условиях у российского командования возник замысел нанести удар по противнику с тыла, т. е. с грузинской стороны. Предполагалось, что боевики, оказавшись между «молотом» (наступающая с предгорий основная часть федеральных войск) и «наковальней» (вторгшаяся в тыл высокогорная группировка) будут деморализованы, частью уничтожены, а частью рассеяны.

Главной проблемой стало добиться согласия Тбилиси. Грузинские власти, уже потерявшие территории Абхазии и Южной Осетии (тогда еще не «окончательно»), имевшие политическую напряженность в Аджарии, посчитали самоубийственным ввязаться в войну с чеченцами. В таких условиях «наше согласие, - отмечал тогдашний президент Грузии Эдуард Шеварднадзе, - означало бы превращение конфликта в Чечне в общекавказскую войну… Теперь зададимся вопросом: если бы в Грузии началась еще одна война, а этот шанс, повторяю, был весьма реален, какие дивиденды извлекла бы Россия из переброски ее вооруженных частей с военной базы в Грузии? Я понимаю, что Москве такая акция позволила бы усилить силовые возможности в ходе контртеррористической операции, но проблема контроля над ситуацией в регионе выросла бы до совершенно непредсказуемых масштабов».

Грузинский лидер не выразил понимания стремления России сохранить свою территориальную целостность за счет угрозы отпадения еще одного региона Грузии. Шеварднадзе припомнил Москве ее роль в разрушении территориальной целостности Грузии и посоветовал, «чтобы те силы в России, которые выступают за сохранение территориальной целостности России, за ее право бороться с сепаратизмом… не отказывали в том же праве другим государствам».

Следует отметить, что на дезинтеграционные процессы на Западном Кавказе влияли не только внешнеполитические факторы, но и внутренние социальные движущие силы. В частности, на протяжении 1990-х годов дезинтеграции региона способствовала национальная интеллигенция. Вообще, у истоков практически всех современных национальных движений на постсоветском пространстве стояла культурная часть (интеллигенция) этнических элит. Не случайно в числе лидеров «первой волны» признанных и непризнанных государств такое обилие представителей интеллигенции - литераторы Звиад Гамсахурдиа (Грузия) и Зелимхан Яндарбиев (Чечня), филологи Абульфаз Эльчибей (Азербайджан) и Левон Тер-Петросян (Армения), доктора наук историк Владислав Ардзинба (Абхазия) и физик Аскар Акаев (Киргизия), композитор Витаутас Ландсбергис (Литва) и др.

Одной из причин того, что именно интеллигенция оказывается в авангарде национальных движений (и, соответственно, у истоков начала процессов интеграции или дезинтеграции) выступает ее пассионарность, готовность к самопожертвованию. При этом интеллигенция во имя «великой национальной идеи» готова пожертвовать не только собой, но и значительной частью собственного народа - достаточно привести на этот счет заявления Адольфа Гитлера (бывшего художника) и Владимира Ленина (анкеты заполнял как «литератор»). Все дело в том, что во многих случаях ситуацию определяет актив национального движения, где движущей силой выступает именно интеллигенция. Последняя способна принудить других людей следовать в соответствии с ее логикой поведения.

Прослойка национальной интеллигенции, единоличный хозяин на поле историографических и картографических войн, выступает детонатором межэтнических конфронтаций. Чуть ли не первые вооруженные столкновения между абхазами и грузинами начались почти сразу после дискуссии в газетах между Ардзинбой и Гамсахурдиа о том, на каком языке были сделаны каменные надписи местных памятников древности.

Однако та же интеллигенция, играющая важнейшую роль в дезинтеграции, способна инициировать и активно проводить и интеграционные процессы на основе, например, идей этнического родства.

Роль национального бизнес-класса более сложная. Можно, в общем, согласиться, что предпринимательство войну не любит и что капитализм - это не война, а торговля, поскольку капиталистическая культура изобрела другие методы конкуренции, захватов и подчинения. Но в условиях межэтнических коллизий в рассматриваемом регионе бизнес-класс, как правило, играл подчиненную в отношении национальных движений роль. Что же касается роли национальной бюрократии, то эта социальная прослойка - в принципе инструмент для поддержания мира, ибо истово любит статус-кво.

Из поля внимания многих политологов, специализирующихся по рассматриваемому региону, зачастую уходит такой важный процесс как очевидная политизация северокавказского духовенства (здесь речь идет, прежде всего, о мусульманском духовенстве). Более того, речь идет о превращении его в прослойку политической элиты. Объективно это вызвано несколькими факторами. С одной стороны, причины в политизации религиозной жизни мусульманского населения Северного Кавказа с 1980-1990-х годов. Соответственно политизировалось и мусульманское духовенство.

С другой стороны, превращению официального духовенства в компонент политического класса «мусульманских» регионов РФ способствовала и государственная идеология и политика начала XXI века. Она связана с началом в РФ официально объявленного курса на борьбу с религиозным экстремизмом. Очевидно, что уже это обстоятельство превращает противодействие религиозному экстремизму в борьбу политическую. Речь здесь, по сути, идет - пусть и косвенно - об обосновании политической роли духовенства.

Становясь компонентом политического класса, духовенство естественным образом становится объектом и субъектом борьбы за политическое влияние. В общих чертах можно выделить две плоскости политической конкуренции, в которых протекает эта борьба - внешняя и внутренняя. К внешней относится конкуренция между духовенством и «силовыми» структурами государства, а ко второй - между группировками внутри самого духовенства (между «официальным» и неформальным духовенствами, между структурами «официального» духовенства и т. д.).

Стремление к идентичности через государственность может иметь большое «мотивационное напряжение» потому, что государственность осознается как главный показатель, что и твой народ принадлежит к кругу «избранных» народов.

Следует отметить, что наибольшее (пусть и подспудное) противодействие политизации духовенства и, в конечном счете, вхождению официального религиозного истеблишмента в правящую прослойку северокавказских регионов, оказывают силовые структуры. Именно этим объясняется то, что, признавая в общих чертах политические аспекты «ваххабизма» как идейного течения, например, руководители органов внутренних дел КЧР, по сути, отрицали в свое время религиозно-идеологическую политическую мотивацию практической деятельности местных приверженцев этого течения. Руководители МВД указывали на социальные (бедность, нищета, безработица) и криминальные истоки экстремизма, т. е. именно на те факторы, к которым, с одной стороны, духовенство не имеет прямого отношения, а с другой - прямое отношение имеет государство. Самым очевидным образом речь идет о приоритете государственных, а не религиозных структур, пусть и «официальных».

Эта политическая установка имела под собой серьезную мотивацию, которая определялась очевидным «фактором конкуренции». Во-первых, силовая прослойка сама по себе составляет безусловный сегмент политического класса регионов, и потому объективно не в ее интересах увеличение доступа к «пирогу» власти у других групп.

Во-вторых, в стремлении проявить себя в верности официальному курсу федерального Центра по борьбе с религиозным экстремизмом и начальствующая прослойка «силовиков», и «официальное» духовенство выступали конкурентами. Ведь они, по сути, действовали на одном и том же политическом пространстве, и объект у них был один и тот же - паства. Рвение в обретении благосклонности Центра обусловливалось, в свою очередь, тем, что государственная «благосклонность» подразумевает реальное вознаграждение в виде увеличения правовых и материальных ресурсов, повышения статусных и карьерных позиций.

Соглашаясь с тем, что в основе сепаратистских устремлений ряда субъектов Российской Федерации лежала экономическая дезинтеграция, социальное расслоение общества, размытость духовных ценностей, мы склонны полагать, что применительно к рассматриваемому региону не меньшую роль ментальный фактор. Разрыв между амбициями, присущими великой державе, и реальным весом России на международной арене порождали сложный и болезненный комплекс. Он обострял подозрительность по отношению к внешнему миру, усиливал стремление объяснить внешнеполитические провалы интригами враждебных сил.

Логично полагать, что если уж ментальные структуры (комплексы, синдромы) играли важную роль на государственном уровне, то не меньшее значение они имели в мотивации деятельности на уровне кавказских регионов, где была и до сих пор остается сильной инерция традиционализма. Поэтому события и процессы на Кавказе невозможно проанализировать и понять без учета роли чисто психологических моментов, этнического сознания местных народов. Недооценка этого фактора ущербна по определению, поскольку кавказский менталитет не только накладывает свой след на формы и способы политической жизнедеятельности, но и зачастую порождает и определяет их, обусловливает направленность деятельности народов и региональных элит.

Здесь мы ограничимся теми структурными позициями общественного сознания, которые во многом определяют курс этнических масс Западного Кавказа и их элит на национальное самоопределение. На процессы политической интеграции и дезинтеграции воздействовал целый ряд факторов ментального характера, важнейшие из которых связаны с устремлениями к идентичности тех или иных народов. Последняя выступает в нескольких аспектах:

пространственно-временном, по линии «крови и почвы», где идентичность по «крови» определена через принадлежность к исторически определенному кругу родственных народов, а идентичность по «почве» - через принадлежность к определенной территории;

политическом (национальная государственность);

религиозном (принадлежность к конфессии).

Главным агентом идентичности по «крови» с ХХ века в регионе выступает язык. Именно осознание языкового (т. е. кровного) родства в современной политической жизни народов региона становится идейной основной, с одной стороны, этнополитических союзов, а с другой - этнополитического размежевания.

В идеологии и политической практике нацдвижений рассматриваемого региона языковой фактор продолжает играть все возрастающую роль. Фактически, он стал важнейшим элементом выражения идентичности этносов. В нынешних историографических войнах на Северном Кавказе языковой вопрос играл и играет решающую роль в борьбе за «наследство» знаменитых народов древности.

Здесь уместно напомнить курьез по поводу известной среди кавказоведов-медивистов Зеленчукской плиты: один и тот же текст на ней разные специалисты «читают» на четырех (!) языках (абсолютно друг на друга не похожих) - адыгском, вайнахском, карачаево-балкарском и осетинском. Мотивы этих споров довольно ясны: с одной стороны, следует доказать высокий статус своего этноса в культурной иерархии нардов («мои предки имели собственной письменность, до которой другие не доросли!»), а с другой - доказать, что этот памятник (как и все прочие на данной территории) принадлежит именно моим предкам.

В идеологии национальных движений большую роль играет вопрос об автохтонности. Научные споры, в особенности те, которые имеют идеологический импульс, неизбежно затрагивают этническую принадлежность народов, живших здесь тысячу и более лет назад (в особенности, это касается тех народов, которые однозначно не идентифицированы по языку - например, носителей большинства археологических культур бронзового и раннежелезного веков). Цели этих научно-политических изысканий весьма прозрачны: надо непременно доказать высокий статус своего этноса в своеобразной иерархии автохтонности («памятник наш, значит мы здесь - самые коренные!»). Такие «научные основания» ложатся в фундамент не только политических притязаний на те или иные земли, но и в базу идентичности этноса.

Этнические общности (не обязательно все) часто достигают стадии, когда главной формой выражения национальной идентичности начинает осознаваться государственность. Она же осознается единственной формой сохранения наций от угроз - и внешних (например, ассимиляция), и внутренних (деградация самобытной культуры, языка и т. д.). Лишь после того, как «мотивационное напряжение» спадет, этнос неизбежно включится в процессы глобализации.

Пока целью выступает государственность, и она еще не достигнута, никакие гарантии обычных гражданских прав и самоуправления», никакие экономические мотивы не будут превалировать: когда населением овладела идея национальной независимости, экономика уже не влияет. Экономические соображения мифологизируются, возникают легенды. Именно приматом идеи государственности объясняется сохранение высокого уровня сепаратистских настроений даже в наиболее экономически благополучных странах мира (баскского - в Испании, корсиканского - во Франции, квебекского - в Канаде).

Этнические элиты Кавказа очень дорожат и формами автономной государственности, унаследованной с советских времен. Но и стремление к независимой государственности представителей северокавказских народов высказывались не только в Чечне.

Стремление к идентичности через государственность может иметь большое «мотивационное напряжение» потому, что государственность на определенной стадии осознается как главный показатель, что и твой народ принадлежит к кругу «избранных» народов, доросших до создания своего государства. Иначе говоря, действует все тот же железный принцип иерархичного мировосприятия («синдром иерархичности»).

Конечно, изложенным вовсе не исчерпываются факторы и движущие силы политической дезинтеграции в рассматриваемом регионе. Мы исходим из того, что обозначенные тенденции, с одной стороны, реально помогут исследователю выявить специфику дезинтеграционных процессов в региональном пространстве, а с другой - учесть эти моменты в политологическом прогнозировании и выработке рекомендаций.