Отрывок из вымышленной беседы с уфимским писателем, искусствоведом и литературным критиком Антоном Автономовым

- Вот ты говоришь: «Пустой дом!», «Ким Ки Дук», «стилизация насилия», «Как это прекрасно», «Посмотри!». А я всего лишь Антон, я твой антоним. И… что сказал зрителям Ким Ки Дук? Ничего нового. Абсолютно ничего нового. Изящные штампы. Он играет «общими местами», срезая с них первозданную, естественную шелуху. Это кино не настоящее. Я тоже иногда пользуюсь штампами, но пользоваться ими во благо можно. Режиссер - мастер. Но бездарный! Он - пустышка, коробка, хранящая чужие кинокадры. Он – законсервированный киноштамп.

- Да… интересный ты человек, Антон. Но что ты, кроме критики, можешь предложить синефилам-потребителям взамен него? Как ты заполнишь вакуум всей их потребительско-культурной жизни без Ким Ки Дука, без его фильмов? Как мы будем жить без красивого насилия?

- Пусть вместо фильмов Ким Ки Дука люди читают биографию Кроули. Именно биографию, а ни что иное. Ведь сейчас все читают биографии. Что такое Ким Ки Дук по сравнению с Алистером Кроули?! Я боюсь читать «художественные» произведения Кроули, потому, что, во-первых, вряд ли их пойму должным образом, а во-вторых, пойму их еще хуже, чем следует, ассоциируя их главным образом с биографией автора, его «багряными женами» и числом зверя. Гадости, которые описывает Кроули в своих стихах, возбуждают не похоть, а какую-то чистоту рассудка:

Того, кто соблазнил меня, я не смогу забыть.

Я не любил его, но жаждал испытать

Сильнейший новый грех.

Это удивительно и закономерно. Кроулианский пафос сгорает в своей порочности, как в очищающем пламени, и является нам всего лишь негативом снимка мистической реальности. Странно, но, чем замечательнее биография человека, чем насыщенней его жизненный путь, тем скучней и монотоннее кажутся мне его художественные произведения.

Взгляд Кроули вывернут наизнанку. Он смотрит в собственную бездонность, в размах и громаду своего огромного развратного «Оно». Это глаза мудреца, погрязшего в грехе, для которого изощренный грех – исцеление, а момент оргазма – момент максимального приближения к смерти. Все его мистификации поражают не столько своим непосредственным экстатическим влиянием на окружающих (скорее, нет – тем более я не мог при этом присутствовать), сколько своим влиянием на последующие поколения (особенно в 60-е годы XX века). Стремясь найти «антирелигию», он вдохновлял своим примером и без того многочисленные оккультные общества XX века. Разрезая свое «Я», он извлекал оттуда внутренние органы и красил их масляными красками, мимоходом не забывая обвинить прохожего в порочности. Это он, это он - Преисподней почтальон, эталон рокеров и гашишеров, вдохновитель Мисимы, Жене, «пестрого» Пазолини и прочей пурпурно-голубой арт-паствы… Одна биография Алистера Кроули может затмить все труды авторов «консервативной революции». Вот, что это такое - Алистер Кроули!!! А вы все бубните: «Ким Ки Дук» да «Ким Ки Дук».

Интересно, вот ты сейчас меня расспрашиваешь о том, о сем… А вот мы сейчас возьмем и поменяемся. Что сейчас у тебя на уме? Не думай, говори все, что лезет в голову…

- Возможно ли такое? Представь себе два стеклянных саркофага – два огромных, прозрачных куба. У них общая стенка, и, два человека с завязанными глазами, танцуют зеркальный танец. Каждый повторяет движение другого. Они, как мухи, прижимаются к стеклу, стремясь друг к другу. Но стеклянная стена не позволяет им соединиться. У героев два разных пространства, на которые их обрекла судьба, в которых им суждено порознь, отдельно друг от друга встретить смерть. Но, тем не менее, умирают они тоже одинаково: не идентично, но зеркально. Невозможность устранения стены, невозможность соединения: присоединения, воссоединения. Утрата целостности - вот что меня пугает. Вот, что заставляет вечно возвращаться к одному и тому же: культура и мир – призрак стены.

- Да, мне тоже все время мерещится эта стена. Мир и культура. Культура и мир. Ведь сама постановка вопроса красива.

Мир создает культуру. Культура создает свой собственный уголок в этом мире. Культура из этого уголка пытается управлять миром. Но мир вторгается в культуру. Культура замыкается, пытается защититься. Она создает свой отдельный альтернативный мир, расширив уголок на всю площадь дома. Теперь у культуры свои законы, пространство и время. Какова культура, когда мы смотрим на нее извне, из мира? И какова она тогда, когда мы следим за ней изнутри, из комнаты культуры?

Какая загадка ее облекает, какие вопросы она сама себе задает и каких ответов она не признает? Что соединяет ее с остальным миром? Неужто все? Вся ее сущность? Или же существует отдельная перемычка, двусторонняя пуповина, по которой мир и культура обмениваются живительными соками.

Что мы можем сказать о языке? Это обоюдоострый язык: он принадлежит и миру, и культуре. Что такое литература? Это культура, переработавшая мир в своих собственных интересах. Пользующаяся миром, как источником, и изливающаяся в мир глазами читателей.

Что такое звук? Он есть повсюду. Но звучит он везде по-разному. Однако сейчас пытаются звук этого мира превратить в звуки культуры. Скрежет трамвая и там, и здесь – по обе стороны стены. Шум прибоя - и там, и здесь. Визг дрели, струя брандспойта, шорох стопы – все это и там, и здесь. Переворот. Универсальный звук. Как первозвук: «О-о-о-м». Сейчас же звуки лишают гласных, они превращаются в шум: «пц», «кш», «гр», «бз» - и так далее. Вот, что сейчас это такое – звук. Кладезь звузыки и источник переменного тока.

Кисть, палитра – когда-то бумага пела. Сейчас же бумага рисует смерть. Бумага и холст – это траурный мраморный пол с меловым контуром убитого человека. Архитектура, композиция. Выставка «Москва-Берлин»: комнату режут надвое, как карту разделившегося государства. Голова кошки разминулась с ее хвостом, они по разную сторону разреза. Пространство комнаты - пространство культуры. Но эта граница, шрам от пореза – это следы влияния этого мира. Мир вторгается в культуру, культура изливается в мир. Так было всегда. Но сейчас культура подражает миру, запечатлевая не самые приятные, а самые обыденные его куски. Она может законсервировать комнату, кабинку туалета, окно борделя, незастеленную кровать с мокрой простыней. Это можно сделать ради провокации. Но нельзя возводить каприз в правило.

Культура самоизживается. Ее губит подражательство, самоцитирование и мироцитирование. Гигантские тома, тысячи галерей, склады скульптур,

- Память тысячей поколений… Живая?

- Нет! Для чего все эти описания и рассуждения, вся эта рефлексия? – Для оживления культуры. Самонаблюдение – это созерцание, любование из культуры над самой культурой и над миром.

- А можно ли описать все это самонаблюдение и при этом вписать свои рассуждения в сюжет?

- Сюжета не может быть в принципе. Потому что у культуры свое уникальное время, свои принципы времени. Сюжет – выражение текучего времени, времени мира. Прямое событие грубовато для культуры. Преломленное событие? – Да! Субъективированное событие? Да, отчасти, поскольку и в культуре мы сохраняем объективное, надчеловеческое. Раньше я относился к слову «объективный», как ругательному термину, превознося «субъективность» и впечатлительность как высшие ценности человека культуры. Теперь по-другому. Наверно, я изменился.

Между окружающим миром и культурой всегда будет стоять крепостная зубчатая стена. Так же складываются отношения между человеком и остальными людьми. Пусть в стене и будут проемы, проломы, боковые и главные ворота, но человек всегда будет смотреть на других сквозь бойницы своих глаз, щурясь и приноравливаясь к новым объектам охоты за информацией. Люди могут оказаться в одной крепости, оказавшись вовлеченными в культуру. В этом и прелесть культуры – она создает общее пространство жизни и действия, где снимаются бытовые противоречия, и где уже нет дряхлого мира.

И вот поэтому, мой друг, большинство из нас всегда будет всегда скучать, выходя из этой крепости наружу, на суд миллионов глаз. Можно, конечно, провоцировать, проверять мир на прочность. Но так мы быстрее загоним себя обратно в замок культуры и начнем смотреть на всех с высоты крепостных стен. Или же какие-нибудь недовольные степняки выбросят нас в близлежащий ров, и мы не успеем ничего сделать: ни в крепости культуры, ни на открытом пространстве.

Это в принципе все, что я хотел тебе сказать. Ты можешь, конечно, назвать меня книжным червем, ограниченным человеком вымышленной культуры. Или же обозвать меня декадентом, что мне только польстит, или ретроградом, изъясняющимся на языке позапрошлого века. Однако я тебе снова повторяю, что у культуры собственное время, и она вольна варьировать стилями, как ей угодно. У меня же остался для тебя один совет: запомни это. Ищи новый язык! Прежний задыхается: у него одышка от долгого движения. Ищи свежий язык. Ищи в прошлом и настоящем истоки будущего. Не бойся банальностей: оттого, что твой сосед наперед знает, все что ты скажешь, ты не должен перестать говорить.

Мир и культура… Сама постановка вопроса впечатляет. Но было бы трусостью, поставив вопрос, не решить его. Решить этот вопрос посредством собственной жизни. В ней никогда не поздно поставить точку. «Мир и культура» - твоя жизнь должна быть целиком посвящена решению этого вопроса.