Открытие романа Пимена Карпова «Пламень» с обезоруживающей неизбежностью должно сопровождаться вопросом: «Зачем?» Действительно, на вопрос, зачем тот или иной персонаж читает, а тем более цитирует Карпова — трудно ответить. Однако нежелание мыслить — карикатура на русского человека. Что толку от столь много делающих для России, коли не знают они совершенно ничегошеньки о наших метафизических истоках! Хоть вспомнили бы, что само слово «злыдота» является не более чем окказиональным диалектизмом, позаимствованным из языка украинского народа.

Ведь в русском языке слово «злыдота» чувствует себя неуютно. В конце концов, «злыдота» — это всего лишь погорельщина, беднота, голытьба, босяки тож. Это те, кого «нагрели». Страдальцы. Озлобившиеся. Пострадавшие. Сплошь все голодомор. Тем и хороши. Убери камеру, козел.

В русском языке прижилась «злыдота» по углам. Горевальщики ныкались по курным хуторам, неугомоны бесновались по трактирам, в слободках шабашили недотыкомки. Вот она, ползает… Я сказал, камеру, козел!

Как стать «злыдотой» или, — что тоже самое, — как ее обнаружить? Хороший вопрос. Конечно, если потеряешь работу или начнешь пить отличную дешевую вкусную водку, «злыдотой» еще не соделаешься. И не придешь к злыдоте. Прежде нужно «горя хлебнуть».

Однако: злыдота обнаруживается везде, злыдота обнаруживается в беде, злыдота обнаруживается в нужде, злыдота обнаруживается в убытке, в пагубе, в скороме.

Прими взамен «Добротолюбия» — Злыдотолюбие.

Роман Пимена Карпова, воспевшего и увековечившего злыдоту, в свое время никому не понравился. Блок жеманно зажал нос. Белый — мысленно проклял, увидев пародию на утонченную эстетику «Серебряного голубя». Один Лев Толстой трансцендентно улыбнулся и даже похвалил. (Вот здесь бы и задуматься о судьбах русской демократии…) Жест патриарха, впрочем, вполне разъясним. Он, уже подумывая об «уходе в нети», искал как раз-таки «народного бытия», однако понимал его не по-народному, то есть предметно, а по-барски, то есть объектно, дистанцированно. Карповская «народная жизь» — будучи всего лишь интеллектуальным конструктом, хотя и относящимся к последним вопросам Бытия, — оказалась здесь как нельзя кстати.

Роман Пимена Карпова — порно. Роман Пимена Карпова — метафизика. Метафизическое порно — вот, что мерзило его критикам. Именно так и нужно действовать сейчас, в духе Постмодерна. Метафизическое порно следует сделать нашим абсолютным девизом и воскликновением! Пока свиньи не откликнутся. Может, проснутся? А может, — ВСЕХ?

А теперь, отвлекаясь от предыдущего пафоса, представим себе, как нищий Пимен Карпов, желая напечатать «Пламень», таскался на склоне лет по совковым издательствам, не находя понимания. «Меня сам Лев Толстой оценил!» «Да кому ты, пердило, нужен…» Насколько же это «сам» нэхорошо было ему выговорить.

В романе действуют четыре «согласия». Сатанаилы, красносмертники, злыдота и пламенники — все перечислены по мере убывания «злобы». Четыре «согласия» не только воюют между собой, — ща разобью! — но и перетекают друг во друга, обнаруживая свою почти сетевую структуру. В принципе, это откровенные (от крови) хлыстовские секты, но уже значительно трансформировавшиеся со времен Данилы Филипповича.

Злыдота, красносмертники, сатанаилы и пламенники кружатся в заветном круге, ничего не предполагая относительно какого-либо дополнительного выигрыша Бытия. Давайте разберем их.

Сатанаилы — это сторонники Гедеонова, alter ego Андрея «Родивоныча» Баташова («Молох» Куприна, персонаж графа Салиаса, пушкинский Троекуров и т.д.). Действия Гедеоновы «взыскуют». Он гностик. Вот, что было неприятно Серебряному Веку. Это слишком откровенная карикатура на их салонную содомию, а также кровопитие (описанное, например, Эткиндом в «Хлысте»). Карикатура, однако, слишком опасная. Но, впрочем, какой там Соловьев, какой там Вячеслав Иванов, когда Гедеонов готов под землю зарыться, поститься с лестовкой и молиться ЗЛА РАДИ, только бы осквернить приводимых во святую обитель греха дев, отмстить за поруганную плоть невесты его.

Гедеонов. Сама фамилия непроста, она происходит от имени одного из очень спорных судей Израилевых, Гедеона, богознатца. Гедеон — самая странная и непростая фигура Книги Судей Израилевых. Зачем нужен был Карпову образ Гедеонова? То есть не так, зачем именно — понятно. «Зачем» — он сказался в его обскурантистской фантазии, столь напоминающей эту постоянно маячащую проклятую немецкую «действительность». Что читал Карпов? Какие книжки? «Какой Монфокон вскружил ему голову?» Понятно, что познал хлыстовщину, за этим не нужно было долго в те времена ходить. Но вот откуда взялся гнозис?

Педераст? Кровопивец? Нет… Никаких свидетельств на эту тему, даже в отличие от Клюева… КТО ПОСВЯТИЛ? Да никто. Мать-сыра-земля да книжки дурные.

Конечно, вся серебряновековская среда была отравлена оккультизмом. Благо была возможность — от теософии до антропософии, только для вида отрекавшейся от своей предшественницы. (Вот Волошин с Белым и забеременели.) Одно можно сказать точно: Пимен Карпов знал учение гностиков, которое гласит о том, что мир сотворен злым богом, Демиургом. Поэтому Гедеонов, как представитель политической силы, государства, становится одним из ближних к этому злому гаду, но в тоже время ждет от него подставы. (Какие параллели!) Ведь этот бог всегда только и ждет, чтобы сверху осыпалась штукатурка или упал молоток. Гедеонов — alter ego Пимена Карпова (начитавшегося) и alter ego Баташова. Но это ничего не объясняет. Как нам представляется, сам дух этого персонажа (все равно, как его называть, Жилем де Ре, Владом Цепешем, Андреем Баташовым, Гедеоновым) действовал через него. Это святое зло, которым спасаются многие, сколь бы крамольно это не прозвучало. Ведь пытающий надеется на то, что его невинная жертва, спасшись сама, спасет и его. Разве она не будет благодарна своему садисту-избавителю, приведшему ее в рай? Разве она не будет молиться за его грешную душу? В том его упование. Для того и нужна святая пытка.

Красносмертники, кстати, одна из этнографически дистинкцируемых сект. Их культ восходит к нашим прапредкам — скифам-русам (которых не следует путать со славянами, приносившими богу овощи там и растения всякие, будучи от рода Каина). Кочевавшие русы-скифы забивали умирающего родственника, чтобы он обрел БЛАГОДАТЬ В МУКЕ. Они резали его плоть на куски, как и плоть его скотины, всё варили вместе и ели. Это и было тризной. Поздние редукции были упразднены поядением плоти Бога Живаго. Но красносмертники остались. Недаром говорится, что «на миру и смерть красна». Красносмертники (они же «давилы») заходили скопом к старику и опрокидывали ему на лицо подушку, помогая узреть мир иной. Смерть эта была на миру, а следовательно «красна». Когда уже, наконец, недоумки забудут о колористическом значении последнего слова?

«Злыдота» желает принять муку. Основатель злыдоты, Феофан, Дух Низин, принес величайшую жертву из тех, что мог бы принести человек — он убил свою мать гирей по башке и отдал свою сестру сатанаилу Гедеонову на поругание. Его раскаяние столь велико, что святость сатанаильского Сущего готова преклониться перед ним. В этом сказывается религия самого Пимена Карпова, о которой мы ничего не знаем за исключением того, что она, вероятно, вдоховленна богумильской ересью. Феофан — мученик собственного греха и к этому же спасительному греху он зовет свою паству. Невыносимое покаяние — удел злыдоты. Злыдота — однозначно не злодеи, но те, кто терпят зло. В принципе, каждый из нас должен стать таковым, памятуя слова: «Держи ум во аде и не отчаявайся».

Слова о том, что «не согрешишь — не покаешься», ну и так далее — здесь прозвучат еще даже более неуместными. Говорящему это придется накинуть себе на «шкирку» плащ и пойти домой к любящей, хотя и сонной жене. Мы же порыщем по черным безднам преисподней.

Пламенники (на самом деле классические хлысты) живут своей хлыстовской жизнью. Они даже неинтересны Карпову (ему интересны только перверсии, только обнажения смысла). Пламенники слишком узнаваемы. Прочитайте любую книгу о хлыстовстве, вы найдете их. Это будут пламенники. Они — «хороши». Они — летят в танце. «То-то любо!» — это о них. Прочитайте книгу Эткинда «Хлыст» — и всё о них узнаете. Пимена Карпова интересуют, конечно, не они. Ему важны «редкие» персонажи в этой среде, которых он доводит до состояния типизации. Следопыт Вячелав — это кто? Первое определение имени его рассказывает нам о его принадлежности к «согласу» или это просто всего лишь прозвище по роду деятельности? Он скопец. Обязательно ли быть злыдоте в этом состоянии? А может, красносмертники — это всего лишь более высокий уровень? Пимен Карпов не дает нам таких ответов.

Не стоит пытаться разыскать Пимена Карпова в плеяде авторов, навроде Гюисманса или, тем паче, Бульвер-Литтона. Он описывал варево собственного ума, бывшего отражением тех народных чаяний, которые кипели в преддверии первой русской революции. Какими бы мы антимарксистами не были, иногда не стоит отрицать очевидное. Самый хороший дендистский жест тем и отличается, чтобы признать проклинаемое в качестве действительного и тем обнаружить непреходящую сущность Бытия. Глубокий социальный подтекст произведений Пимена Карпова неснимаем и безотзывен. Народ хотел этой Революции. Народ хотел Царской Крови. Народ просто хотел пить. Народ хотел Святой Крови. Царя растерзали и он спас Всех Святой Кровью.

При этом все персонажи названных выше четырех «согласий» проникают в смежные «согласия». Тут обнаруживается их сетевая структура. Красносмертники любуются с Гедеоновым. Злыдота — их поле действия. Следопыт Вячеслав, как подлинная «мобильная сетевая буферная зона», проницает почти все «богобесовские» структуры романа — от самого Гедеонова почти до пламенников. Но до них самих он непосредственно добраться не может, хотя и пытается. Пламенники сами проникают в злыдоту, но не принимают красносмертников и сатанаилов. Пламенники сами отчасти злыдота. Многие из злыдоты «буферны». Гедеонов же управляет сношениями между красносмертниками и злыдотой. Пытка злыдоты и последующее бегство Гедеонова — это на самом-то деле акт своеобразной любви, главный объект которой заканчивает свою жизнь подо льдиной. При этом описываемое состояние не оказывается снятым. Дальнейшее стояние злыдоты есть акт наибольшего напряжения. Каждый из них задается вопросом: «Кто ж таперя наш новый барин?» И в преддверии Революции слышит шепот бытия: «Всё тому, кто одолеет!» Как же это напоминает устройство всего!

Андрей Родионович Баташов, железная машина крымских войн, технологический спаситель России, осознал, что «кровь — особый сок». Машина поехала. Сколько рук и сколько ног она обрубила — промолчим. Главное, Россия выстояла. Единорог — очень тревожный символ. На Руси его звали — «Индрик-зверь». Как ни странно, своим гербом в разное время выбрали этот образ и сомневавшийся в своей легитимности Государь, и тот, кто якобы восстановил свое Дворянство из ничтожества. Цитата? Нет. Тогда так не было принято. Либо прямое отношение, либо покушение.

Баташов должен слиться с образом Гедеонова для нас навсегда, однако мы должны отсечь отсюда лишние фрагменты. Главным из них является даже не отсутствие понимания народа, но всепонимание.

Русский человек должен убить в себе бахтинский диалог. Его использование может быть оправданно лишь временно, ситуативно. То, что считалось ценностью русской культуры, должно уйти. Только единогласие Отцов Церкви на Соборах. Кто не с нами —против нас. Да и всех, кто с нами — в качель. Ну, в смысле…

Структура бытия такова, что в нем есть фрагменты, коррелирующие с другими, нежелающими контактировать с несмежными фрагментами бытия. Интуиция неоплатоников о «прозрачности» становится отныне недейственной. Боль, разрыв и число становятся нашим удивлением, схватившим в предсмертной схватке своей украденную булку существования. Однако наш возглас боли еще не означает нашей разорванности. Вопреки боли, мы будем стоять до последнего, а если понадобится, двинемся на пулеметный огонь никогда не прекращавшейся очереди Бытия.

Я сказал, что разобью? Доволен? Пшел вон.