ОТЦЫ-ОСНОВАТЕЛИ

Статьи, входящие в состав настоящего сборники, сложились в атмосфере катастрофического мироощущения. Тот отрезок времени, в котором протекает наша жизнь, начиная от возникновения войны, переживается нами как поворотное, а не только переходное время. В совершавшемся и совершающемся мы видим не только потрясение, но кризис и ожидаем от наступающего - глубокого изменения привычного облика мира.

В катастрофичности происходящего мы видим знамение назревающего, ускоряющегося переселения и перерождения культуры. Культура представляется нам в постоянном движении и непрестанном обновлении. Она не медлит сверх срока в той или иной конкретно-исторической своей оседлости. Она не исчерпывается до конца теми или иными конкретными достижениями, не укладывается сполна в предначертанные рамки измышленных формул. Мы не верим, чтобы существовали народы, предназначенные навеки быть избранными носителями культуры; мы отрицаем возможность "последних слов" и окончательных синтезов. История не есть для нас уверенное восхождение к некой доисторически предначертанной абсолютной цели, но свободная и творческая импровизация, каждый момент которой исполнен не какого-либо задуманного в общем плане, но своего значения...
Культура романо-германской Европы отмечена приверженностью к "мудрости систем", стремлением наличное возвести в незыблемую норму... Мы чтим прошлое и настоящее западноевропейской культуры, но не се мы видим в будущем. С трепетной радостью, c дрожью боязни предаться опустошающей гордыне, - мы чувствуем, вместе с Герценом, что ныне "история толкается именно в наши ворота". Толкается не для того, чтобы породить какое-либо зоологическое наше "самоопределение", - но для того, чтобы в великом подвиге труда и свершения Россия так же раскрыла миру некую общечеловеческую правду, как раскрывали ее величайшие.

Созерцая происходящее, мы чувствуем, что находимся посреди "катаклизма, могущего сравниться с величайшими потрясениями, известными в истории, с основоположными поворотами в судьбах Культуры, вроде завоевания Александром Македонским Древнего Востока или великого переселения народов. Такие повороты не могли и не могут совершаться мгновенно. Процессы, приведшие в результате к растворению Древнего Востока в эллинистический мир, получили свое начало еще в период великих персидских войн. А поход Кира Младшего с 10 тысячами греков на Восток уже прямо предвосхищал намерения македонского завоевателя. Но Кир Младший пал, и Александр утвердил господство эллинской культуры на Востоке через несколько десятилетий после его смерти. Мы не знаем, какое из восстаний России против Запада окажется попыткой Кира Младшего, какое - делом Александра... Но мы знаем, что историческая спазма, отделяющая одну эпоху мировой истории от следующей, - уже началась. Мы не сомневаемся, что смена западноевропейскому миру придет с Востока...

Здесь нельзя требовать доказательств. И думающие по-иному вправе называть нас безумцами, как мы их - слепорожденными. Для нас тревожнее вглядеться в черты того культурного переворота, который предносится нам в бурях и содроганиях современности.

Всякое современное размышление о грядущих судьбах России должно определенным образом ориентироваться относительно уже сложившихся в прошлом способов решения, или, точнее, самой постановки русской проблемы: "славянофильского" или "народнического", с одной стороны, "западнического" - с другой. Дело здесь не в тех или иных отдельных теоретических заключениях или конкретно-исторических оценках, а в субъективно-психологическом подходе к проблеме. Смотреть, вслед за некоторыми западниками, на Россию как на культурную "провинцию" Европы, с запозданием повторяющую ее зады,- в наши дни возможно лишь для тех, в ком шаблоны. мышления превозмогают власть исторической правды: слишком глубоко и своеобразно врезались судьбы России в мировую жизнь, и многое из национально-русского получило признание романо-германского мира. Но утверждая вслед за славянофилами самостоятельную ценность русской национальной стихии, воспринимая тон славянофильского отношения к России, мы отвергаем народническое отождествление этой стихии с определенными конкретными достижениями, так сказать, формами сложившегося быта. В согласии с нашим историософическим принципом, мы считаем, что вообще невозможно определить раз навсегда содержание будущей русской жизни. Так, например, мы не разделяем взгляда народников на общину как на ту форму хозяйственной жизни, которой принадлежит и которой, согласно народническому воззрению, должно принадлежать экономическое будущее России. Как раз в области экономической существование России окажется, быть может, наиболее "западническим". Мы не видим в этом никакого противоречия возможности и факту настоящей и грядущей культурной своеобычности России. Ведь для тех, кто не принадлежит к числу последователей исторического материализма, культура не есть "надстройка" над экономической базой.

Исторического индивидуализма мы не сочетаем с экономическим коллективизмом, как это бывало в прошлом в иных течениях русской мысли (Герцен), но утверждаем творческое значение самодержавной личности также и в области хозяйственной: чем, как нам кажется, становимся на точку зрения последовательного индивидуализма. Задачам мощного экономического развития России не все мы придаем одинаковое значение. Но никто из нас не враждебен этому развитию, - между тем, в народничестве, в его конкретном выражении, лежала, несомненно, органическая враждебность творческому расцвету и разливу русских экономических сил. Мы совмещаем славянофильское ощущение мировой значительности русской национальной стихии с западническим чувством относительной культурной примитивности России в области экономической и со стремлением устранить эту примитивность.

Мы не отказываемся определить - хотя бы для самих себя - содержание той правды, которую Россия, по нашему мнению, раскрывает своей революцией. Эта правда есть: отвержение социализма и утверждение Церкви.

Мы не имеем других слов, кроме слов ужаса и отвращения, для того, чтобы охарактеризовать бесчеловечность и мерзость большевизма. Но мы признаем, что только благодаря бесстрашно поставленному большевиками вопросу о самой сущности существующего, благодаря их дерзанию, по размаху неслыханному в истории, - выяснилось и установилось то, что в ином случае долгое время оставалось бы неясным и вводило бы в соблазн: выяснились материальное и духовное убожество, отвратность социализма, спасающая сила Религии. В исторических сбываниях большевизм приходит к отрицанию самого себя и в нем самом становится на очередь жизненное преодоление социализма.

Мы знаем, что эпохи вулканических сдвигов, эпохи обнажения таинственных, черных глубин хаоса суть в то же время эпохи милости и озарения. Смиряясь перед революцией, как перед стихийной катастрофой, прощая все бедствия разгула ее неудержимых сил, - мы проклинаем лишь сознательно-злую ее волю, дерзновенно и кощунственно восставшую на Бога и Церковь, Только всенародным покаянием может быть замолено греховное безумие восстания. Мы чувствуем, что тайна вдохновенной эпохи нашей раскрывается не только в безбрежном разливе мистических ощущений, но и в строгих формах Церковной жизни. Вместе с огромным большинством русских людей мы видим, как Церковь оживает в новой силе Благодати, вновь обретает пророческий язык мудрости и откровения. "Эпоха Науки" снова сменяется "эпохой веры" - не в смысле уничтожения науки, но в смысле признания бессилия и кощунственности попыток разрешить научными средствами Основные, конечные проблемы существования.

В делах мирских настроение наше есть настроение национализма. Но его мы не хотим заключать в узкие рамки национального шовинизма. Более того, мы думаем, что стихийный и творческий национализм, российский по самой природе своей, расторгает и разрывает стеснительные для него рамки "национализмов" западноевропейского масштаба; что даже в этническом Смысле он плещет так же широко, как широко расплескались по лицу земному леса и степи России. В этом смысле мы опять-таки примыкаем к "Славянофильству", которое говорило не только о русском народе, но о "славянстве"; Правда, перед судом действительности понятие "славянства", как нам кажется, не оправдало тех надежд, которые возлагало на него славянофильство. И свой национализм мы обращаем, как к субъекту, не только к "славянам", но к целому кругу Народов "евразийского" мира, между которыми народ российский занимает срединное положение. Такое приобщение целого круга восточноевропейских и азиатских народов к мыслимой сфере Мировой культуры Российской вытекает, как нам кажется, в одинаковой мере из сокровенного "сродства душ", - делающего русскую культуру понятной и близкой этим народам и, обратно, определяющего плодотворность их участия в русском деле, - и из общности экономического интереса, из хозяйственной взаимообращенности этих народов...

Русские люди и люди народов "Российского мира" не суть ни европейцы, ни азиаты. Сливаясь с родною и окружающей нас стихией культуры и жизни, Мы не стыдимся признать себя - евразийцами.