Александр Дугин

Перестройка: упущенный шанс

Опубликовано в журнале «Наша власть. Дела и лица»

Обычно перестройка осмысляется в дуальных категориях: неизбежна-случайна, позитивна-негативна. Те, кто видят ее как случайность, воспринимают ее результаты негативно, как «заговор», «предательство», «спецоперацию против СССР» и т. д. Те же, кто признают ее как неотвратимый этап модернизации советского общества, воспринимают сам факт перестройки как нечто позитивное. Евразийский подход предлагает несколько иное видение: перестройка была неизбежной – раз, – а, значит, ее нельзя свести только к «теории заговора». Но при этом она была целиком и полностью негативной – два. По своей цели она была ориентирована изначально в ложном направлении и именно поэтому дала исключительно отрицательные результаты. В таком видении закономерность и негативность не исключают друг друга. Попытаемся обрисовать чисто умозрительный альтернативный сценарий развития перестройки, который переводил бы ее неизбежность в положительное русло. Это не более, чем апостериорная фантазия в том же духе, в каком первые евразийцы толковали в традиционалистском ключе возможность эволюции раннего СССР. Представим себе, что мы возвращаемся на 20 лет назад и оказываемся в 1980-х, имея при этом возможность изменить будущее. Теперь с нашим опытом мы достаточно хорошо можем себе представить, какие фатальные ошибки – которых ни при каких обстоятельствах не следовало бы совершать – были тогда сделаны.

Негатив перестройки

В перестройку из кризиса советской парадигмы, оторвавшейся на фатальное расстояние от реалий жизни, был сделан вывод о необходимости признания парадигмы противника. В этом и есть изначальный негатив перестройки: отказавшись от советской идентичности, мы не стали искать иной, но своей, а взяли чужую. И никакой иной сценарий даже не обсуждался. Сторонники «демократизации» («западной парадигмы») однозначно отождествлялись с «переменами», а «консерваторы» воплощали в себе принцип чистой инерции – «пусть все остается, как есть». Но «как есть» все оставаться просто не могло (тезис о неизбежности перестройки), а любые «перемены» в такой ситуации были заведомо центрированы на ассимиляции «западной парадигмы». В этом фатальном дуализме была потеряна Родина. Она была потеряна строго по концептуальным соображениям: не было – даже теоретически – всерьез рассмотрена перспектива «третьего пути». А можно – и должно! – было поступить иначе.

Позитивной перестройка была бы в том случае, если бы она, признав кризис советской парадигмы и советской идентичности, сосредоточила бы все внимание на иных версиях новой парадигмы и новой идентичности, но только не скопированных с Запада, а обнаруженных или творчески созданных с опорой на специфику национальной политической, социальной, экономической и культурной истории. Этот проект мог бы быть назван «модернизация без вестернизации», «русская модернизация» или «советский постмодерн». При этом советская парадигма не должна была бы отвергаться, – видоизменяясь, она могла бы проснуться. Но не в том ригидном виде, а будучи напитанной соками истории. Евразийство при таком выборе обеспечивало бы стартовые концептуальные и идеологические позиции.

Геополитическая мощь

Ригидность позднесоветской идеологической парадигмы создавала условия для развития центробежных сил в странах Восточной Европы и союзных республиках. Идеологические аргументы не действовали, и ослабление марксистского дискурса в коммунистических партиях всего социалистического лагеря создавало определенный вакуум. Он немедленно заполнялся националистическими и антисоветскими настроениями, тягой к Западу и либеральной демократии, что легко и активно подхватывали спецслужбы противников СССР по холодной войне. В такой ситуации Москва от чистой идеологии должна была бы перейти к приоритету геополитического мышления (так, кстати, всегда – и с неизменным успехом – поступали США в том случае, когда идеологической аргументации и лозунгов не хватало). А некоторое отступление от марксистской ортодоксии должно было бы компенсироваться иными действиями: например, созданием Евразийского геополитического союза с включением туда стран Восточной Европы и Монголии как составляющих элементов с параллельным и строго контролируемым открытием возможности для более отчетливого национального дискурса. Одновременно апелляции к наследию Чингисхана и славянофильские идеи могли бы служить теоретическим обоснованием этого геополитического союза. От мышления в терминах идеологии следовало бы перейти к мышлению в терминах геополитики и цивилизации. А военно-стратегический потенциал Москвы должен был выступать в качестве решающего аргумента. Естественно, что роль военного командования должна была резко возрасти.

Этот императив сохранения и укрепления геополитической мощи и военно-стратегического единства должен был быть поставлен во главу угла. Любые тактические решения, шаги и действия должны были быть вписаны в эти жесткие рамки: любые формы диалога с Западом возможны только в границах признания права Москвы на геополитический контроль за всем имеющимся на момент середины 1980-х годов арсеналом стран и народов.

Многополярный мир

Двухполюсная система в условиях гонки вооружений и технологической конкуренции была обременительна для СССР и усугубляла внутренний кризис. Вместе с тем, в мире существовали серьезные тенденции для организации некоторых «больших пространств» в самостоятельные геополитические зоны – Движение неприсоединения, нарождающийся европеизм, бурное развитие стран Азиатско-Тихоокеанского региона и т. д. СССР был жизненно заинтересован в поддержке этой линии, но только в строгой симметрии с США. Москва, выступая как инициатор перехода от конкретного биполяризма к столь же конкретному мультиполяризму, обрела бы мощную поддержку в несоциалистических странах. СССР мог бы выступить как ко-спонсор объединения Европы, сдвигая свой стратегический контроль к Востоку параллельно движению зоны контроля НАТО к Западу и образования самостоятельной системы вооруженных сил Европы. При этом все зоны приоритетного влияния Москвы в этом регионе должны были особо оговариваться: Югославия и Болгария однозначно должны были остаться в Евразийском геополитическом союзе. Этот процесс должен был быть растянут во времени.

У Горбачева была прекрасная идея «европейского общего дома». Смысл ее в сближении с Европой на взаимовыгодных условиях, помощь СССР в становлении единой Европы в вопросах энергетики и совместной системы стратегической безопасности. Мы знаем, чем это кончилось, но при установке на строго сбалансированный мультиполяризм и геополитический баланс это пошло бы совсем в ином направлении. «Советско-европейский общий дом» должен был бы симметрично накладываться на структуру «трансатлантического сообщества», и постепенно Европа стала бы самостоятельным полюсом, инвестировав в который свой стратегический и ресурсный потенциал, СССР создал бы для себя возможность сосредоточения на своих проблемах и потенциал динамического развития технологий.

Реформы в экономике

Очевидно, что позднесоветская система тотального планирования сдерживала динамику экономического процесса, создавая бюрократические тромбы и товарный дефицит в простейших хозяйственных циклах. Модель институциональных реформ оптимально подходила для советской системы. Речь шла о сохранении государством контроля над стратегическими секторами экономики с постепенным освобождением мелкого, а затем среднего производственно-торгового сектора. Кооперативное движение и повторение НЭПа были вполне адекватными направлениями. Но при начале этих реформ необходимо было учитывать несколько факторов: криминализация частного сектора в советский период, глубокая коррупция чиновничьего аппарата, особенность психологии советских (русских) людей, сложность этнокультурного ландшафта и национальных традиций в разных секторах страны. Иными словами, либерализация даже мелкого частного сектора должна была проходить постепенно и плавно, при жестком контроле государственных инстанций и плотном идеологическом кураторстве. Надзор над этическим и идеологическим настроем нового социального типа должен был быть предельно жестким, а наказания за привнесение криминальной практики и коррупционных механизмов – неотвратимыми. И снова, как и в предыдущем случае: этот процесс должен был быть растянут во времени, чтобы все его фазы были гармоничны, а неизбежные перекосы и издержки – своевременно устранялись. Предпринимателям должна была привита изначальна социальная ответственность, к их моральному облику должны были предъявляться повышенные требования. Сфера свободной экономической активности должна была быть строго ограничена. Лишь добившись гармонизации этих процессов, следовало переходить к либерализации среднего бизнеса, постепенному отпуску цен и переходу на рыночные отношения в широком спектре экономики. Чем медленней был бы ритм этих преобразований, тем лучше. Вместе с тем, сохранение государства как ведущего хозяйствующего субъекта, опирающегося на идеологическую машину и репрессивный аппарат, позволило проводить макроэкономические реформы под жестким контролем.

Евразийская политическая философия

Идеологическое содержание советского строя должно было постепенно трансформироваться в евразийскую политическую философию – включая возрождение национальной Идеи, Церкви, других традиционных конфессий, национальных обычаев и т. д. От идеократии советского типа следовало перейти к более широкой и синкретической идеократии евразийской, где система ценностей включала бы советские и социалистические элементы, но не ограничивалась ими. Все это подробно описали евразийцы и национал-большевики еще в 1920-30-е годы, и их политический прогноз остается до сих пор совершенно верным и плодотворным. Принимая элементы частного предпринимательства и рынка, их следовало интегрировать в национальный контекст, сочетать с идеократическими установками и общинной моралью. Западный ультралиберализм должен был оставаться враждебной идеологической системой, но теперь уже не с марксистских, а с национально-культурных, цивилизационных и геополитических позиций. Определенный заряд культурно-исторического и национального, цивилизационного антиамериканизма укреплял солидарную идентичность всего Евразийского геополитического союза, способствуя развитию идеологического диалога с обществами Востока и Азии, с исламским миром, традиционными обществами.

Евразийство – это идеология, которая не альтернативна советской, но комплиментарна, по меньшей мере, в том случае, если советская идеология подается не как абсолютная догма и ортодоксия, а как настрой, как цивилизационный вектор. Для этого необходима серьезная идеологическая ревизия советского марксизма, но не с либеральных, а с консервативно-традиционалистских позиций, основы чего заложили классики евразийства и сменовеховцы. По сути дела, описываемый феномен означает переход к позициям философии национал-большевизма, как ее понимали Устрялов, Лежнев, Тан-Богораз, Ключников и др.

Итог

Согласно неоевразийскому анализу, перестройку следует рассматривать как упущенную возможность, которая завершилась. Она могла бы пойти по евразийскому сценарию, но она по нему не пошла. Все основные моменты евразийского курса остались нереализованными, более того, осуществились строго противоположные тенденции. Перестройка оказалась явлением атлантистским, а следовательно, негативным и провальным. Горбачев заслужил себе лишь позорное место в национальной истории. Вернуться к перестройке нельзя, и этот описанный эволюционный вариант остается лишь чисто теоретической реконструкцией.