До некоторых пор считалось, что постмодерн преодолел существовавшие до него полярные оппозиции в политической сфере. На деле оказалось, что он стал источником новых. Сегодня главной такой оппозицией является дуализм имперской интенции и принципа сетевой организации. Под первой понимается архетип централизованного, иерархически организованного общества, второй же представляет собой способ бытия с дисперсионным принципом властного распределения. Удобным иллюстрирующим символом второго принципа является мировая электронная сеть, однако она есть лишь частный случай сетевого сознания вообще.

Основным дифференцирующим признаком названных полярных принципов является способ распределения в них информации: в сфере влияния империи она контролируется и претерпевает концентрацию, тогда как в сетевом пространстве распределяется самым свободным образом.

Также считается, что имперскому принципу свойственна сильная инерция ангажированности - в частности, по мнению крайне левой критики, каждый дискурс, соприкоснувшийся с теми или иными имперскими смыслами, тут же идеологизируется. Тогда как сетевое сообщество якобы защищено и защищает от этой опасности, создавая совершенно естественно функционирующую дискурсивную среду.

Однако в реальности общество ангажируется уже самой идеей сети - притом, что остальные следствия сетевого циркулирования информации еще даже не изучены.

Для оценки возникшей ситуации взаимоотношений империи и сети можно воспользоваться способом описания, привнесенным в политическую рефлексию современной философией истории. Этот способ включает в себя использование двух концептов - метафоры и метонимии. Метафора, т. е. субординирующее отношение по сходству, воплощает собой монистичный способ организации означающих монад, метонимия же (сочетание по смежности) выражает плюралистический принцип сосуществования независимых концептуальных монад.

Поначалу на пути деидеологизирующего движения от модерна к постмодернистским чаяниям метонимия выступала в качестве идеала. Однако современная философия текста оказалась разочарованной в возможностях «чистой метонимии» - в итоге она настаивает на необходимости переоценки роли метафоры. Ведь именно метафора с присущей ей интенсивностью и способностью концентрировать властную энергию обеспечивает возможность проявлению смысловой активности - например, совершения политического действия.

Творчество в политике немыслимо без некоторого «применения силы» в дискурсах. И потому по меньшей мере наивна попытка использовать метонимию в качестве основного принципа построения идеологии сети, поскольку фатальная экстенсивность последней не позволит удержаться в ней никаким ценностям - в том числе самим сетевым.

Таким образом, оппозиция централизации и сетевого распределения предстает совершенно ложной, а некритичное педалирование идеологии сетевого принципа, зачастую поверхностно и излишне восторженно понятого, может быть неэффективным и даже довольно опасным.

Эта ложность в особенности пагубна для России, которая имеет возможность с успехом избежать крайностей «зашкаливающего плюрализма» и выйти на свой способ реализации политической энергии.