Рассматривая трансформации моделей государственных переворотов и военных конфликтов, следует, в первую очередь, обратить внимание на общие изменения тенденций, начавшиеся с момента окончания Холодной войны и распада Советского Союза. Эти события вызвали третью волну глобализации, экономические, социально-политические и технологические аспекты которой были взаимосвязаны между собой.

Например, модель сетецентричной войны, предложенная в 1998 году военным сообществом США (вице-адмиралом Артуром Сибровски и Джоном Гарсткой) и взятая за основу модернизации вооруженных сил, была связана с переходом к новому типу экономики - от платформоцентричной к сетецентричной модели. Аналогично и концепция сетевой войны, предложенная Дэвидом Ронтфельдом и Джоном Аркилла в 1993 году, была связана с глобальным распространением новых типов коммуникаций, включая интернет, что подрывало монополию государств на информационный контроль.

Можно привести еще ряд примеров, показывающих изменение природы политики и конфликтов. В частности, теорию действия систем Рональда Бенедиктера, которая используется в качестве формы контекстуального политического анализа. В нашем случае этот автор релевантен теме «цветных революций» тем, что он является соавтором двух докладов Пентагона и Объединенного командования штабов США. Бенедиктер считает, что сейчас происходит глобальный системный сдвиг в семи измерениях, что связано с тремя эпохальными завершениями:

1) нового мирового порядка (в политике происходит смена однополярной гегемонии США появляющейся многополярностью, за которой стоят Россия, Китай, Индия и другие акторы); 2) неолиберализма (в экономике, что характеризуется глобальным финансовым кризисов 2008 года); 3) постмодернизма (в культуре).

С этими тремя финалами напрямую связан

4) глобальный ренессанс религий (который приобретает политическую окраску); 5) технологии; 6) демография, проявляющаяся в глобальных миграционных потоках.

В результате мы имеем седьмой пункт - изменения в структурах порядка во всей социальной системе.

Нечто подобное описывал Жан Бодрийяр, когда говорил о вирулентных процессах в международной политике, которые нельзя остановить, и последствия, которых автоматически ведут к новым процессам.

Также нужно отметить, что первые «цветные революции» произошли на территориях распавшихся ранее империй (по критерию полиэтничности и многорелигиозности) - Югославии и СССР. При этом в западном политологическом дискурсе всем этим государствам был присвоен статус транзитных (переходных). Если переходных, то куда? Очевидно, что в западный стиль демократий, и первые «цветные революции» имели именно такую идеологическую повестку, акцентируя необходимость скорейшей демократизации по определенным лекалам.

Следует обратить внимание и на геополитический аспект первых и последних «цветных революций» (в том числе неудавшихся попыток, например, в Беларуси и Азербайджане) - практически все они прошли в странах, которые относятся к программам ЕС Восточного и Южного партнерства. Ареал Восточного партнерства охватывает Украину («оранжевая революция» в 2004 году и майдан в 2013-2014 годах), Молдову («твиттерная революция» в 2009 году), Беларусь, Армению, Азербайджан и Грузию («революция роз» в 2003 году). В Южное партнерство входят страны Ближнего Востока и Северной Африки, и там государственные перевороты и беспорядки, вплоть до вооруженных конфликтов, произошли в Тунисе, Ливии, Египте, Ливане, Сирии.

Характерны два аспекта:

1) оба партнерства возникают в процессе проведения «цветных революций» в целевых странах регионов; 2) в той или иной степени эти государства являются или планировали являться транзитной территорией для энергоресурсов (на Украине - газопровод «Дружба», в Грузии - нефтепровод Баку-Тбилиси-Джейхан, в Сирии - план стратегии четырех морей и подписание соответствующих договоров с Ираком и Ираном).

Вполне вероятно, что в ближайшее время попытки дестабилизации ситуации произойдут в Азербайджане, Турции (из-за объявленного плана создать альтернативный газопровод из России), а в среднесрочной перспективе - в Туркмении, которую пока Запад активно не трогает, но начисляет минусы по ряду рейтингов, таких как свобода слова, доступ к интернет и другие.

Необходимо отметить и так называемую «дилемму Прометея» в конфликтологии, когда третий актор вмешивается в конфликт двух других акторов, но не с целью улучшения ситуации, а привнесения нового элемента, что свидетельствует о попытке проводить собственные интересы в других странах. В качестве примера можно привести деятельность негосударственных и международных организаций, в частности, Международного комитета Красного креста (офис в Швейцарии) и ОБСЕ. Две эти структуры активно вмешивались в события на Северном Кавказе, в том числе пытались имплементировать новые нормы уголовного права, подрывающие российскую государственность. Гуманитарная миссия ОБСЕ в России прекращена (как и в Беларуси), и мы не видим каких-либо минусов от этого, так как любые вопросы можно решать в формате двусторонних отношений.

Однако во многих странах постсоветского пространства эти миссии сохраняются и могут привести к разрушительным последствиям. Помимо критики в области обеспечения прав человека ОБСЕ инициируют создание учебных заведений, связанных с силовыми структурами - в Таджикистане обучали пограничников, а в Казахстане пытались открыть полицейскую академию ОБСЕ. Опыт Латинской Америки показывает, что подобные проекты направлены на подготовку контрэлиты, которая в нужный момент может начать свержение действующей власти. В покушении на президента Эквадора Рафаэля Корреа участвовали лица, проходившие подготовку в Школе Америк под руководством США, в Венесуэле была аналогичная ситуация.

Если подойти с позиции этимологии, то в последних событиях трудно увидеть революционную составляющую. Любая революция, с позиции каких бы сил ни проводилась - левых или правых, всегда представляет собой политический проект - взять хотя бы Октябрьскую революцию 1917 года или долгосрочный проект Боливарианской революции в Латинской Америке. То, что происходило в Тунисе, Египте, Ливии, Сирии и на Украине, правильней назвать социальным бунтом с сильной эмоциональной составляющей, так как никакой внятной повестки во всех указанных странах со стороны оппозиции предложено не было.

Наконец, технологические аспекты меняющейся природы конфликтов. Во-первых, множество терминов - асимметричный конфликт, гибридная война и пр. имеют свои особенности, связанные с тактическим, стратегическим и организационным измерением.

Во-вторых, нужно обратить внимание на то, как технологии могут менять природу человека - т. е. активиста и воина. Новейшие био- и нанотехнологии позволяют управлять антропологией и делать из серой массы толпы эффективную группу солдат. Фрэнсис Фукуяма радостно описывал подобную перспективу в работе «Наше постчеловеческое будущее», а Кристофер Кокер рассматривал эту тему в рамках вооруженного конфликта в книге «Будущее войны», изображая идеального воина как некий интерфейс человек-машина, подпитываемый с помощью современных фармацевтических препаратов. Кажется, такое тестирование уже началось - технические гаджеты + наркотические препараты могут серьезно повысить эффективность как протестующих, так и солдат на поле боя (эксперименты с ЛСД в армии США начались еще в 60-х годах, позже применялись различные виды стимуляторов психической и физической активности) - новости из Киева зимой 2013-14 годов свидетельствовали о внедрении этих элементов в гражданские протесты.

В ближайшем будущем для проектировщиков и организаторов подобного рода переворотов будет стоять задача наиболее эффективного сочетания этих инструментов для максимально быстрого и результативного эффекта. По сути, размывание границ между вооруженным конфликтом и социальными бунтами будет модерироваться с помощью постоянного обучения персонала для передовой и поощрения для передачи опыта следующему звену активистов. В бизнесе такая технология называется коучингом. В контексте исследуемой темы я предлагаю называть ее коучинг-войной.