Воронка последних событий порождает множество иллюзий и не позволяет мыслить все происходящее отчетливо и ясно: рефлексия вязнет в локальных контекстах, самозабвенно любуется примитивными выдумками и блуждает лабиринтами идеологических штампов. Весь этот псевдоинтеллектуальный шум, поднятый бурей большого четырнадцатого года украинской истории, заглушает тихий логос бытия. Последний свидетельствуют о крушении главного государствобразующего проекта даосско-швейцарской идиллии, возникшей на развалинах идеологического и индустриального советского наследия как попытка реализации векового стремления украинского народа к обретению собственной «хаты с краю». Киевская вариация на тему гармонии у-вэй предполагала наличие производства шоколада и принципиального бездействия правителей при любых обстоятельствах, но с легкостью бабочки Чжуан-цзы обходилась без благоденствия народа, качественных часов и небесной перспективы совершенномудрых. Однако нехватка таких малозначительных деталей компенсировалась фундаментальной для местной псевдоморфозы ориентацией на прозябание в разрывах истории и растворении в неспешности естественных ритмов изначальной простоты.

Столь красочный даосский колорит желтых пшеничных полей под небесами голубого цвета только усиливался принципиальным разрывом с конфуцианским каноном исправления имен и растождествлением сущностей. С достойным восхищения настойчивостью ученика, изучившего гексаграммы И-цзин, проводило в жизнь всеобщее искажение имен, культивируя добродетель государя не быть государем, сановника - сановником, отца - отцом…

Преодолев столь простые очевидности, пламенные адепты украинской версии «Даодэцзина» с рвением молодого неофита воплощали в жизнь основы великого учения и убедили всех, что «когда правительство деятельно, народ становится несчастным». Также, подражая древности и великим предкам, открывшим путь медитаций о великом квадрате, не имеющем углов, многие отказались от государственных дел и погрузились в созерцание геометрического изображения данного коана на изысканной керамике бронзового века. Патриархальная гармония мистических практик укреплялась радостным управлением без помощи знаний, необходимым итогом которого оказалось возвращение в благодатные времена плетения узелков и использования их вместо письма.

Комфортное проживание ситуации даосского распада структур сопровождалось судорожными попытками поиска собственной идентичности, увиденной в эсхатологической перспективе в качестве единственного средства спасения. При этом главная ошибка и соблазн оказались заключены в стремлении превратить рефлексивный механизм самоописания в последний предел бытия, великое дао, начало небо и земли.

Оказавшись в роли философского камня всеобщего преткновения, поиски собственного лица и легитимной исторической традиции обернулись претенциозными разговорами в рамках поэтики общих мест. Ведущим фактором, обесценивающим практики и стратегии обретения себя в мире, является чрезмерный интерес эпохи. Повышенное любопытство к определенной теме со стороны духа века не только спасает ее от забытья в обсуждениях высоколобыми специалистами, но и обрекает на исчезновение в мутном потоке штампов журналистского сознания, оперирующего однообразными цитатами и упрощенными гносеологическими способами приручения материала.

Возникший в контексте антропологических поисков архе символического бытия культуры и личности, с одной стороны, и усложненный психоаналитической концепцией отождествления себя с «чужими» внешними нормами, с другой, концепт идентичности как индивидуальной самости данной в перспективе надличностных структур, которые должны быть приняты или отвергнуты, со временем оказался перенесенным на большие коллективы. Неминуемым следствием столь дерзкого полета мысли выступает головокружение и растерянность от изменившейся высоты над уровнем моря, что еще больше усложняет теоретико-методологический статус самого понятия и ставить под фундаментальное сомнение его эпистемологическую ценность.

Ключевая особенность большинства интеллектуальных процессов на бескрайней евразийской равнине заключается в преобразовании любого заимствованного на Западе научного дискурсивного концепта в идеологию или разговор о предельных основаниях сущего. С точки зрения современного западного исследователя культурологические дискуссии, вопросы идентичности и поиски особого цивилизационного пути являются всего лишь стремлением обрести новое безоговорочное квазинаучное учение о самобытности, призванное стать заменой марксистского канона. Несмотря на то, что первая эмоциональная реакция заставляет гневно отвергнуть подобные обвинения, более спокойное и вдумчивое прочтение открывает сущностные перспективы и расставляет важные акценты. Дело в том, что постсоветское и постмарксистское пространство переживает своеобразное несварение от многочисленных и разноплановых текстов, нещадно цитируемых вне зависимости от жанра и характера самих произведений. При этом, загадочным образом игнорируется рациональный дискурс идентичности последних десятилетий, и это приводит только к мистификации смыслового пространства обсуждения.

Главная угроза иррационализации термина «культурная идентичность», искусственно превращаемого в сакральный центр новой мобилизационной идеологии, состоит в пробуждении примитивного натурализма, все теоретические основания которого сводятся к необоснованному предположению: «идентичность есть, она не может не существовать». Старое вино «крови и почвы» бродит в новых мехах, призрак естественной данности вновь терзает пространство создаваемых и воссоздаваемых смысловых значений. Такая вера в абсолютную необходимость культурной идентичности игнорирует ее сущностно рефлективный характер, отбрасывает за ненадобностью всю метафизическую традицию философского осмысления этой темы, редуцируя полифонию и изысканность контрапункта к формально-логичной тавтологии а=а. В то же время, культурная идентичность, как и личностная, в отличие от формальной является проблемой, требующей постоянного решения и воссоздания распадающегося единства на основе акта рефлексии.

Ведущим фактором, определяющим и формирующим пространство дискурса украинской идентичности, выступает конфликт между «природой» и «культурой» в наиболее общем философском смысле понятий в духе «фюсиса» и «номоса» софистов. В современной ситуации «природа» - это окруженная волшебным ореолом естественная реальность языка, обычаев и прочей музейной повседневности, «культура» - рационально организованная пайдея-воспитание гражданственности и политической лояльности. Парадокс ситуации заключается в том, что истинная онтология идентичности исключительно соотносится с дискурсивным пространством второго элемента дихотомии. Стремление же организовать смыслы и структуры самоописания согласно моделям и знакам мистики «природы» обрекает на блуждание противоречиями романтических мечтаний фольклорных увлечений ХІХ столетия.

Ярким историческим примером конфликта данных стратегий формирования идентичности выступает жизненный путь двух ключевых фигур украинской духовной традиции: историка Владимира Антоновича (1834-1908) и яркого оригинального мыслителя, политического деятеля и идеолога этатистского консерватизма Вячеслава Липинского (1882-1931). Если первый отказался от собственной польской «природы» и искренне попытался ее преобразовать согласно местным «малороссийским» идеалам, погрузившись в этнографический быт, то второй, демонстративно сохраняя шляхетскую и католическую «природу», конструирует украинскую «культуру» в терминах державного логоса и установления традиции. Именно последняя модель оказалась наименее востребованной как в суровых реалиях распада Российской империи, так и после деконструкции Советского Союза.

Предложенная потомком блестящей аристократии Речи Посполитой модель политической лояльности и гражданской идентичности «украинцев польской культуры» осталось неуслышанным посланием и главным вызовом стихийной деколонизации в вышиванке. Словно черный Орфей Франца Фанона, способный обрести собственную сущность исключительно через радикальный отказ от всемогущества бывшего господина и убийство белого, украинский проект требует абсолютной инаковости. Завороженные манихейскими чарами, новые жители третьего мира ищут освобождение в тотальности черно-красной боевой раскраски и отбрасывают любые возможные формы компромисса с наследием метрополии. Вследствие этого упущенный вариант возвращения элит в традиционалистском идеале солидарности сословий и этносов Вячеслава Липинского в вооруженном противостоянии уничтожает гражданскую лояльность «украинцев русской культуры».

Также серьезное влияние в современном разорванном мире оказывает постколониальный синдром определения и мышления собственной самости в чужих категориях, унаследованных от империи. При этом основным выражением данного менталитета вторичности выступает не духовная зависимость от большого нарратива метрополии, а игра со знаками по внешним правилам: смысловые топосы культурной традиции сохраняются, происходит лишь замена негативных оценок на позитивные. В наиболее полной степени данная абсурдная стратегия формирования идентичности проявилась в конструировании национального пантеона через героизацию вполне маргинальных персонажей, вознесенных на вершины исторического событийствования несобственными свершениями, а летописцами идеологической машины СССР.

Многочисленные бойцы идеологического фронта, создавая образ врага, противостоящего главным положительным героям, сами того не ведая снабдили несчастное сознание псевдопатриотов целым комплексом борцов, единственным достоинством которых оказывается Последняя в глазах жаждущего обретения целостности своего маленького человеческого я через приобщение к большому нарративу обладает чуть ли не свойствами древнеримской полубожественной virtu. Так утонченные фигуры социалистов-народников из Центральной Рады предстают в обличьях националистов, имя пламенного полонофоба и двухлетнего заключенного концентрационного лагеря Заксенхаузена взвивается знаменем всего украинского подполья времен Второй мировой войны, а виртуальные мазепинцы, петлюровцы и бандеровцы выступают маркерами идентификации.

Таким образом, соблазны архаического натурализма и лабиринтная логика локального восточно-европейского негритюда в сочетании с традиционными комплексами «Просвиты» провоцируют болезненный шок, усложняющий или делающий невозможным процесс коммуникации, посвященной главным вопросам.