О «базисе» и «надстройке»

То, что Советский Союз потерпел полный разгром в «холодной войне», будучи добитым, как извне, так и изнутри в 1991 году, и в первую очередь, на информационно-психологическом театре военных действий, настолько уже всем очевидно, что давно не является предметом ни научных дискуссий, ни политического дискурса. Мифология идеологов неолиберализма об экономической несостоятельности СССР, в результате чего он, дескать, сам по себе, без посторонней «помощи» и «развалился», в конечном итоге основываются на марксистских догматах о первичности «базиса» и вторичности «надстройки», в которые они сами, скорее всего, не верят.

Неолибералы, прорвавшиеся с середины 1980-х во власть или аккуратно туда проведенные кураторами проектов типа Директивы Совета Национальной Безопасности США 20/1 от 18 августа 1948 года и подобных доктрин, устроили «благодаря» деструктивному управлению примерно то, что до сих пор можно наблюдать в нашей, якобы, очень рыночной экономике, т. е. преднамеренное доведение объекта управления, например, хозяйствующего субъекта до банкротства, с целью личной наживы, заказной ликвидации конкурента или каких-то иных преференций.

Всегда ли уместно в таком случае говорить об экономической несостоятельности компании как объекте управления, если проблема не в объекте, а в субъекте и качестве управления? Субъект же управления всегда исходит из собственных этических представлений, психологических предпочтений и основанных на них ценностных ориентациях, а те вполне, могут иметь не только высокодуховную природу, но и деградационно-паразитический характер. Вести информационно-психологическую войну против стран-мишеней, к управлению которыми приведены слабые духом, вписанные в матрицу своих интересов, зависимые «лидеры» с деформированной психикой или низменными моральными устремлениями, в принципе, дело не очень хлопотное и обречённое на успех.

Вспомним состояние «базиса» Советского Союза сразу после второй мировой войны: полная разруха экономики в европейской части, истощение всех ресурсов, брошенных в горнило войны, уничтожение лучшей части генофонда на полях сражений и демографический провал, голод, недоедание населения и пр. «Надстройка», по теории марксистов, должна была бы рухнуть, из-за такого хрупкого «базиса», погребя под собой всю страну, это колос на глиняных ногах. Но этого не произошло. Неужели «базис» середины 1980-90-х был слабее послевоенного, в результате чего «рухнул» СССР? Может быть, всё дело в том, кто, чем, кем и как управляет? Попробуем разобраться.

Эффект де Токвиля

Основным средством моделирования социально-политической реальности, тем более в информационном обществе, остаётся язык. В тоже время, основой эффективного социального взаимодействия является рефлексивная речевая деятельность, т. е. сознательное и целенаправленное использование для реализации своих интересов языка как всепроницающего социального феномена, а также инструмента, организующего опыт и управляющего социальной действительностью. Некоторые исследователи, касаясь кибернетических свойств языка, полагают, что он, как семиотическая система, является инструментом программирования даже на фонемном и лексемном уровне, управляя не только сознанием, но и физиологией человека.

Одна из идей, развивавшихся в свое время в кибернетике, заключается в том, что существует возможность с помощью процессов, с малой затратной энергией, управлять явлениями, связанными с использованием гораздо большего количества энергии. В этом, собственно, заключается суть любого управления, как механизмами, так и социальными, историческими, политическими процессами. Публичная речь политика является процессом в энергетическом плане малозатратными. Но результатом умелой политической речи могут стать явления, которые изменяют ход исторического развития, движут огромными социальными группами, армиями, приводят к падению режимов и государств, словом, воздействуя на социальное сознание, вызывают силы огромного энергетического потенциала. Исходя из этого, политическую риторику можно отчасти рассматривать как вербальный метод достижения политических целей, как для самого оратора, так и для социальной группы, интересы которой он представляет и отстаивает. Зачастую интенцией того, кто формулирует политические смыслы, является изменение социальной или политической ситуации. При определенных условиях во главу угла может быть поставлена стабилизация, консервация или апологетика существующих реалий.

Политические силы, стремящиеся к власти, склонны конструировать новые понятия, а также наполнять старые словоформы новым содержанием. Броские агитационные понятия, такие, например, как «качество жизни», «свобода», «справедливость», «общество достижений», «гражданское общество», «рыночная экономика» уже описанные как инструменты господства, имели значительный успех в российском обществе в «перестроечный» период. Но еще опаснее привычные, давно знакомые слова, которые призваны означать нечто другое, чем до этого и тем самым перепрограммировать общественное сознание. Проиллюстрируем сказанное лишь на двух ярких исторических примерах.

Пытаясь установить истинные причины Французской революции, известный государственный деятель и политик Алексис де Токвиль (1805-1859) в 1850 году проанализировал дореволюционную экономическую динамику в своей работе "L'Ancien Régime et la Revolution" («Старый режим и революция») и обнаружил, что уровень жизни различных слоев французского общества, их благосостояние до революции постоянно повышались. То есть, используя марксистскую терминологию, можно было бы утверждать, что, собственно, «базисных» причин для революции Токвиль не обнаружил. Однако он обратил внимание, что задолго до её начала труды мыслителей эпохи Просвещения, часто ассоциируемого с масонскими течениями, вызвали в зарождавшейся французской буржуазии стойкое убеждение в том, что монархическому строю имеются концептуальные альтернативы (иной замысел жизнеустройства), т. е. уверенность, что французская монархия уже нелегитимна. Потеря веры в легитимность монархического строя и существовавшего общественного уклада обусловила, по Токвилю, разрушение французского общества и революцию. Выражаясь современным языком, концептологами революции была проведена успешная подрывная работа или информационно-психологическая атака на существовавший тогда государственно-политический режим. Публичные речи в Национальном собрании таких депутатов, как масон граф Онорэ де Мирабо (1749-1791), через ораторское воздействие на общественное сознание создавали, по сути, новую социальную и политическую реальность.

Так, на заседание Французской Палаты депутатов 23 июля 1789 года вошел церемониймейстер короля и передал приказ последнего о роспуске Палаты. Возникло драматическое замешательство. Но первым нашелся граф Мирабо, который и ответил королевскому вельможе.

- «Да» - ответил граф - «мы услышали приказ короля, да, мой господин» - повторил он - «мы его услышали...»

Возможно, повторяя эти слова, граф ещё сам нечетко представлял, что он должен сказать в следующий момент. Но тут, вдруг, он, в свою очередь, спросил церемониймейстера:

- «Однако, что дает вам право, указывать нам тут на какие-то приказы? Мы представители Нации. Нация отдаёт, а не получает приказы ... передайте вашему королю, что мы покинем свои места не иначе как на штыках».

Как только церемониймейстер короля удалился, Мирабо предложил немедленно оформить из депутатов Национальное Собрание. Речевой акт вызвал, сначала в сознании, а затем и к жизни новый институт политической власти, создал новую политическую реальность.

При проверке гипотезы об эффекте де Токвиля на примере Советского Союза мы ещё в начале 1990-х годов проанализировали экономические показатели, характеризовавшие хозяйственное состояние страны в первой половине 80-х годов XX века. Было установлено, что советская экономика испытывала серьезные экономические трудности, но вместе с тем, показатели и уровень жизни были далеко не самыми низкими в её истории. Так, экономический упадок в 20 годах (после гражданской войны), а также разруха во второй половине 40-х годов (после второй мировой войны и немецкой оккупации), сопровождавшиеся голодом, несравнимы по своим экономическим параметрам с состоянием советской экономики 80-х годов. Однако такой потери веры в легитимность советского строя, какая наблюдалась в перестроечные годы, не было ни в 20-30-х годах, ни, тем более, в 40-х годах, отмеченных, напротив, повышением социальной мотивации и трудовой морали, вызванным гордостью за гигантский экономический рост первых пятилеток, военные победы, научно-технические достижения СССР и пр. Одним ГУЛАГом тут не всё объясняется.

Проведённый нами в своё время компьютерный контент-анализ политических речей времен «перестройки» и статистическая обработка его результатов показали, что существовала сильная корреляция между темами, обсуждавшимися в выступлениях политиков, с типами метафор, использованных для моделирования политической реальности. Было установлено, что для моделирования экономического и политического состояния страны в доперестроечный период при обсуждении таких ключевых тем как диктатура, бюрократизация, коррупция, экономические и экологические проблемы и т. д., чаще других использовались антропоморфные образы. Такие метафоры, даже если они уже не воспринимались как оригинальные (креативные), несли существенный заряд эмоциональности. На втором месте по частоте употребления стояли тесно связанные с антропоморфизмами метафоры из области здоровья, гигиены и социальной медицины («разложение высших слоев общества», «моральная чистота», «токсины очередей, нанесли ущерб общественной печени», «общество лечится демократией» и др.).

За этим типом метафор по частотности следовали образы, моделирующие сцены насилия и ужаса: «вправлять мозги», «связанный рубль», «штурмовать микрофон», «разрывается душа», «с окровавленной лопатой в одной руке и с Конституций в другой» (о событиях в Тбилиси). Тесно с этой группой метафор соотносились образы катастроф и разрушения: «Литва под топором экологической катастрофы», «внутренний рынок раздавлен», «столкновение с Конституцией» и многие другие.

Существенный кластер формировали метафоры из области техники, физических и климатических явлений: «на сильном ветру перестройки», критика как «брызги бушующего моря», «воздух демократии», «свобода как огонь, который может согреть, но и обжечь, Горбачев как «генератор и громоотвод» критики, «тормоза перестройки», «политические и экономические рычаги власти», «практика сломанного болта», «пар недовольства был направлен в гудок», «фильтры бюрократии».

Важный кластер формировали также образы из области архитектуры и строительства «европейский дом», «демонтаж вертикальных структур», «перестройка государственного дома началась с крыши», а также образы из области навигации: «политический курс партии» и т. д. Все эти кластеры метафор, в увязке с темами моделировали в социальном сознании образ ломающейся государственной машины; страны как корабля, идущего неверным курсом или ко дну; образ общества, тело которого смертельно больно и разлагается, распространяя зловонье; образ экономики, стоящей на краю пропасти и т. д. При этом задействованы были все нейролингвистические каналы обработки информации.

Указанные способы моделирования воздействовали не только и не столько на рациональную сферу общественного сознания, сколько, и более существенно, на эмоциональную, ослабляя рациональное восприятие и когнитивную обработку объективной фактологической информации. Социальные статистики тех лет фиксировали стойкий спад социальной мотивации и трудовой морали населения. Росло нежелание работать на существовавший строй, который стал восприниматься как враждебный, чётко наметился рост фрустрации, выразившийся, в том числе, в повышении показателей суицида, смертности от злоупотребления алкоголя, спаде производительности труда, росте преступности и пр.

Под воздействием ряда других факторов, но не в последнюю очередь благодаря моделирующей и программирующей функции политической риторики тех лет, особенно определенных метафор, в общественном сознании начался необратимый демонтаж прежней системы ценностей, что в итоге подорвало веру в легитимность существовавшего общественно-политического строя, потенцировало смену парадигмы и облегчило реализацию целей политических сил, стремившихся к свержению режима и развалу СССР как субъекта международного права. Предложенные альтернативы воспринимались общественным сознанием на эмоциональном уровне как весьма привлекательные («глоток воздуха свободы», «демократизация», «гласность» и пр.). Очевидно, сработал всё тот же эффект де Токвиля, на котором кое-кто уже набил руку. Последствия известны.

Поэтому недопустимо недооценивать методологические уровни воздействия на общественное сознание и социальные процессы, особенно, в связи с отвергаемой и предлагаемой альтернативной системой ценностей. Характерной особенностью метафор является их способность, в обход разума, воздействуя на эмоциональную сферу, оказывать содействие более эффективной индоктринации определённого смыслового содержания. В основе этого феномена, как показал в своё время ещё основоположник советский нейропсихологии Александр Лурия (1902-1977), лежат нейрофизиологические особенности взаимодействия двух полушарий головного мозга.

Высший уровень господства

Насилие в современном мире принимает все более мягкие, «элегантные» формы, беря на вооружение новейшие открытия в области искусства, науки, техники и информационных технологий. Но недостаточно подчинить противника своей воле, его следует обезоружить. Именно это является конечной целью любой войны - повторял основатель западногерманской разведки, а до этого гитлеровский генерал Рейнхард Гелен (1902-1979) известную мысль немецкого военного теоретика, историка и прусского генерала Карла фон Клаузевица (1780-1831). Это правило действует и в информационно-психологических войнах. Здесь важнейшим средством реализации этой цели являются язык и образы. Именно в «коррумпировании языка» видят некоторые исследователи сущность софистики. В «порче слова», а, выражаясь научно, в разрушении семиотической структуры знака утрачиваются его коммуникативный характер и связь с реальностью. Эта двойная потеря означает, что слово трансформируется в ложь. Там, где лгут, в сущности, имеет место не диалог, а «речь с целью», причем это «с целью», в конечном итоге, направлено на закрепощение того, к кому речь обращена. Вот когда язык становится инструментом «мягкого» (soft) насилия. Политическое господство скрытно связано с софистической «порчей» слова. Осквернение человека начинается в тот самый, едва ощущаемый момент, когда слово как знак теряет свою семиотическую целостность.

Для социальной роли современной политической риторики в развитых странах постмодерна, в отличие от её античного понимания, характерно то, что она способствует не столько предметным дискуссиям и убеждению, сколько апологетике существующих и навязанных ранее мнений, суждений и предубеждений. Неупорядоченные чувства и мысли, обусловленные психическими и социальными реалиями, многократно артикулируются в дискурсе и воспроизводятся в СМИ. Людей втискивают в узкие рамки, в которых они должны сделать навязанный им выбор. Противоречие между необходимостью формирования собственного мнения и неспособностью автономно мыслить, является источником готовности не только перенять навязываемые идеологические парадигмы, но и, что гораздо важнее, препарированный язык. Пользователь языком, который не способен самостоятельно лингвистически моделировать реальные состояния и процессы, вынужден следовать готовым формулам. Зачастую он не в состоянии достоверно перепроверить, отражается ли адекватно в сформированных понятиях действительность, и поэтому не распознаёт её возможные манипулятивные искажения.

Другими словами, в информационно-психологической войне, когда противоборствующим сторонам уже не до истины, решающая политическая битва выиграна только тогда, когда удастся навязать противнику язык и образ мышления, которые не позволят ему сформулировать свои жизненные или национальные интересы. К сожалению, в современном постмодернистском обществе суверенным является только тот, кто может описывать действительность «за счет других» и устанавливать в обязательном порядке соответствующее своим интересам языковое регулирование в социолингвистическом и юридическом смысле. Кто владеет языком в такой степени, господствует над людьми. Кредо хозяев глобализации очевидно: обезоружить противника можно, навязав ему такую парадигму понятий или идеологему, посредством которой он не будет в состоянии осознать и сформулировать свои жизненные интересы, т.е. «втиснуть» мышление обывателя или политического противника в противоречащую его интересам систему ценностных ориентации, навязать ему своё языковое регулирование или управление. Принять язык противника значит незаметно для себя стать его заложником или рабом.

Так, наблюдение за политическим дискурсом и материалами СМИ времён обеих чеченских кампаний выявило, что даже политики и военачальники самого высокого ранга, т.е. люди государственные, должные мыслить государственно, с удивительной настойчивостью использовали лексический материал из арсенала идеологем, втиснутых в российское общественное сознание противниками восстановления в Чечне действия Конституции РФ, федеральных законов и суверенитета России. Сюда следует отнести такие манипулятивные обозначения как «бойцы» вместо «бандиты», «полевые командиры» вместо «главари банд», «чеченские отряды» или «бойцы чеченского сопротивления» вместо «банды наемников, головорезов и террористов» (или, по меньшей мере: «участников незаконных вооруженных формирований»). Ведь даже простейшее семантическое дифференцирование по Чарльзу Осгуду (1916-1991) позволяет выявить манипулятивный характер таких понятийно-денотативных формул.

Нечто подобное мы видим и сегодня на примере гражданской войны на Украине. Если с украинскими СМИ прекрасно поработали заокеанские консультанты по вопросам пропаганды и информационно-психологических войн, то, правда, не от всех, но от целого ряда российских корреспондентов, редакторов и комментаторов мы опять слышим затёртое «полевые командиры» в отношении головорезов «национальной гвардии» и «правого сектора» (кстати, умелое манипулятивное обозначение), которые самоотверженно и непримиримо «борются» с «террористами» и «российскими наёмниками». Некоторые наши журналисты, вольно или невольно, льют воду на мельницу киевской пропагандистской машины нерефлексивным использованием навязанного им терминологического материала. Это тем более удивительно, что на факультетах журналистики они должны были бы в своё время освоить военно-учётную специальность 093500 - «Организация психологической борьбы, специализация с учётом кодов специализации по иностранным языкам», относящейся, кстати, к группе ВУС 09 - «Организация и ведение разведки», в которой, как известно, не только информация, но и дезинформация противника играет не меньшую роль, и в этом нужно уметь разбираться. Они что, ничему там не научились или поступают так осознанно? А куда подевались военные спецпропагандисты, которых готовили раньше в вузах системы министерства обороны? Есть, о чём задуматься, ибо концептологическое, информационно-психологическое и языковое насилие суть высший уровень господства над человеком. На этом уровне уже достигнута такая степень поРАБощения умов, по сравнению с которой физическое принуждение представляется давно устаревшим и не перспективным.

Можно ли противостоять этому насилию? Такой способ есть: чем выше уровень духовного развития человека, чем меньше у него слабых мест, чем автономней его психика, чем лучше функционирует её саморегуляция, тем сложнее такими людьми манипулировать. Нужно всегда помнить: кто чего-то не понимает или не ведает, может быть легко вписан в матрицу интересов и планов того, кто понимает и знает больше. Подтверждения тому мы наблюдает сплошь и рядом, особенно в международной политике.