ЕВРАЗИЯ :: «Жесты» - открытие Гинтовта

Когда речь идет о так называемых «ранних работах», часто имеются в виду эскизы, не обладающие ни стройностью мысли, ни качеством формы будущего «зрелого мастера». И сохраняется-то их мало - чердаки горят, подвалы заливает, художник живет сейчас, ему не до архивного крючкотворства.

«Жесты» Алексея Беляева-Гинтовта разбивают этот стереотип. Перед нами - не эскизы, а, скорее, некая концептуальная изнанка, пренатальная матрица сегодняшних работ художника. Кроме того, «Жесты» обозначают место и роль Гинтовта в довольно богатом и разнообразном направлении романтического концептуализма. Это направление существовало, как известно, параллельно концептуализму аналитическому и здравствует ныне, иногда под названиями «новый ритуал» или «новая мистерия».

Ни фигуратив, ни абстракция для романтизма не самоценны - важен проникающий свет трансформации, стирающий грань между «черным» и «белым», «своим» и «чужим».

Вместе с графикой на выставке представлен архивный видеоряд, обнажающий и намерения, и взгляд, и язык, и метод Гинтовта и его друзей, включая гениального Сергея Кускова, чьи комментарии не менее бесценны, чем его «необудетлянский манифест». Видео содержит редкие кадры выставки в Музее Революции: мы видим, как отпечатки ритуального танца на стенах импровизированной пещеры окружают источник жизни - пророщенный живой зеленью многообразный медиаформат. Коллектив новых шаманов (Гинтовт-Кускова-Преображенский) носит характерное название «Лаборатория мерзлоты».

До сего момента о «Жестах» знали немногие, теперь Гинтовт будто впустил Москву в свою алхимическую лабораторию. Галерея принимает по предварительной договоренности, чтобы избежать зевак, но открывается выставка в полной мере, как всякая герметичная реальность, лишь тем, кто либо хорошо знаком с творчеством московских романтиков, либо сам - органический носитель романтической матрицы. О ней сказано достаточно, в том числе - в упомянутом «Необудетлянском манифесте», так что позволю себе лишь некоторые комментарии о самой выставке.

«Жесты» - документальные отпечатки загадочных ритуальных действий - задевают структурностью, энергией и сакральностью одновременно. Взорванное катастрофой тело хранит память о сильнейшем духовном императиве. Как если бы Везувий находился внутри жителя Помпей. Образ для романтизма в высшей степени характерный (а уж во время развала Нерушимого Союза и вовсе неизбежный), но открытие Гинтовта - не в рентгено-, не в коллаже-, а именно в дактилоскопии, в магическом обращении кожи в кость.

Ни фигуратив, ни абстракция для романтизма не самоценны - важен проникающий свет трансформации, стирающий грань между «черным» и «белым», «своим» и «чужим». Открытие Гинтовта - в концептуальном смешении техник отпечатка и зачистки, а также в создании диаметрально противоположных идеологических образов с помощью одной и той же дактилоскопической субстанции. Свет и тьма на листе с Евразийской картой равны свету и тьме на листе с черепом фашиста. А портрет Ленина на плакате равен портрету императора Николая II. Этот идеологический момент, наряду с уникальной фактурой отпечатка рук, держит зрителя в постоянном бессознательном напряжении. Мы помним это состояние по работам художника последних лет. Теперь видно, как достигается этот эффект.

Романтическая оптика - изнутри и сверху, шифровка имен и формул - все это присутствует в «Жестах» сполна. Однако «ручная» графика будто приземляет, предельно прагматизирует и документирует эту оптику, заставляя буквально кожей чувствовать ткань обратной перспективы. Вспоминая нынешних - открытых и простых пернатых тотемов Гинтовта, понимаешь, что заглянул в глаза обратной стороне маски, прикоснувшись щекой к невыразимой и для многих невнятной, а для Гинтовта - материальной русской Традиции.

Романтизм отождествляет искусство и жизнь, заставляя прибегать к термину «арт-практика». Открытие Гинтовта в том, что он избежал и ухода в личный ритуал или карнавал. Это пока единственный представитель романтического концептуализма, прорастивший искусство в политику - евразийское движение. Столь же эксклюзивна, впрочем, и роль самого евразийства, которое я также сочла бы концептуальным политическим романтизмом. Если для большинства авангардистов обеих волн важнее всего было «всечество», то Гинтовт, вслед за Маяковским, принимает на себя роль хранителя и опричника красноправославной Империи. Его «жесты» в натуральную величину - останки некоего антиэтноса, антибиоса или, как говорит сам художник - антиматерии. В алхимических ее поисках Гинтовт сам не раз горел, а когда нашел, развесил своих антропоморфов на веревке на Крымском мосту и, увидев всех, перерезал нить. Романтики часто жгут или топят свои работы, но лишь Гинтовт превратил грозную «новгородскую» казнь в благословение: этнос растворился в водах Москвы-реки, омывая берега будущей «Сверхновой Москвы».

Романтики - противники тиража. Но внутренняя метафизика доводит их язык до эха, сэмпла, ритма. И точно так же, как поглощает объект пространство, вмещает, не добиваясь сходства, икона своего адепта. «Я себя под Лениным чищу», - не простая метафора, а точная романтическая проекция Маяковского. Гинтовт панибратствует с Маяковским, как Пригов или Осмоловский: два романтика - вечный и живой просто молчат вместе. Но если большинство романтиков создает объект для медитации, то открытие Гинтовта - в ее злободневности. Ритм отпечатков жестов напоминает и рабочий станок, и крестьянскую пахоту, и самобичевание. Заполняющая пустоты советских плакатов дактилографика рождает новый вид императива - эсхатологические окна РОСТа, по ядерной невозмутимости очень напоминающие горячие иконостасы Смутного времени: во всех случаях здесь и сейчас отвоевывается, пробивается, горит и воскресает Универсум. «Запрещенный Гинтовт» 80-х оказывается подпольным, грунтовым, но не оторванным от Земли.

Снайперский прицел на действие заставляет пристально оценить собственное социальное поведение. Чему способствует и выбор медиа: сочетание «Жестов» на стене и хроника на экране. И тут готового к редимейду зрителя ждет еще одно открытие Гинтовта: превращение заурядного документа в бьющий наотмашь императив. Последний видеосюжет - телепередача 91-го. В студии - ведущий, историк-эмигрант Александр Янов и куратор Ольга Свиблова рассуждают о путче, о русском пути, о современном искусстве. Мы слышим, как стучатся об экран и прорастают правдой звонки из глубинки: почему какая-то кучка людей думает, что у страны нет и не может быть своего пути? Отчего святые ценности непременно должны быть средствами «оболванивания быдла»? В чем радость «свободы выбора», когда страшно выходить на улицу и нечего есть? Зрители добры, вежливы и милосердны.

Они еще не возмущены, а просто крайне удивлены способностью эфирной элиты легко перечеркивать историю, разрушать экономику и уравнивать Сталина и Кашпировского.

Сегодня, по прошествии двадцати лет, зрители уже не так безобидны. Да и не так наивны, чтобы клевать на площадной эпатаж с «колючкой» на гусиной коже. Им нужны задубевшие пятки блудного сына Рембраднта, горящие торсы Чахала, неумолимые всадники Дюрера и упрямые жесты Гинтовта.

Несколько вопросов художнику.

- Как вы пришли к отпечаткам?

- Бесконечный графический эксперимент 85 года приобрел новое качество. Пометки на полях, случайные и даже, как казалось, вредоносные, превратились в одну из фактур. Потом, с развитием интереса к авторскому жесту и, как это ни странно, и даже печально, концептуализации бытия и жеста, превратились в самостоятельное высказывание - высказывание жеста.

- А в чем печаль?

- Я всегда отделял себя от серой концептуалистской массы. И не дружил ни с одним из концептуальных художников, если не считать Тимура Новикова - врага концептуализма. И не соотносил себя с современниками. Более того, не всегда называл эту свою деятельность искусством.

- И как бы вы назвали это сейчас?

- Я бы сказал, что некоторое, из того, что здесь висит, к искусству приближается.

- Ну вот, удобный момент для собственного определения искусства.

- В те годы я ограничил себя предельно - по аналогии с Ларсом фон Триером («Догма») - манифестом «Доктрина», который подразумевает, во-первых, классический жанр и классический вид искусства, во-вторых, классический тип исполнения, в-третьих, прямое обращение к зрителю, то есть, никакие трансляции и проекции для меня таковыми не являются.

Традиционалисты не признают восходящую, линейно эволюционирующую историю. Для нас убывание Золотого века к неминуемому концу является подразумеваемым.

- То есть, никакая «дополненная реальность» вас не устраивает.

- Совершенно верно. Другое дело, что я, как и Ларс фон Триер, многократно нарушал собственный манифест. Однако предельная ограниченность в средствах выражения позволяет мне говорить о том, что искусством является.

- Каков путь от отпечатков к оперению и броне героев «Сверхновой Москвы»?

- Тогда мир рассыпался до атомарного состояния, и в какой-то момент я стал собирать его заново, поставив перед собой задачу собрать фигуратив из того, что имеется...

- Есть среди ваших работ лист, заполненный дактилоскопической биомассой, напоминающей кракелюры «Черного Квадрата».

- Традиционалисты не признают восходящую, линейно эволюционирующую историю. Для нас убывание Золотого века к неминуемому концу является подразумеваемым. Таким образом, «Черный квадрат» является вехой в судьбе Малевича, но для меня ни в коем случае не является стратегической линией истории.

- Это симптом упадка?

- Нет, это следующий уровень: немо говорящий ужас. Если каждый может сегодня позволить себе «Черный квадрат», то мой эон располагается по ту сторону квадрата, он овеществляется человеческим присутствием, где я растворяю частные линии жизни, символизирующие индивидуальное, в целостном фигуративном образе. Это промежуточный этап между отпечатком и образом.

- Квадрат пророс?

- Пророс. Замечу, что моя красная звезда в золотом окладе - тоже квадратная. Это следующая ступень возвращения к фигуративу.

- В поздних и ранних работах вы будто избегаете и объема, и прямой перспективы.

- Да, и я всегда оставляю просвечивающий фон - напоминание о том, что это не есть имитация реальности, это археология и реконструкция.

- Вот и отпечатки - в человеческий рост…

- Да, это контур реального человека. Мы выдыхаем воздух постмодерна, но степень преодоления его есть моя стратегическая задача. Попытка воссоздания трехмерной иллюзии предпринята, но до конца это невозможно. Поэтому вместо зияющих пустот теперь - золотой свет.

- Он и есть, получается, объективная реальность?

- Да. Реальность перехода в посмертное существование объективна. Остальное обсуждаемо.