В XXI веке Россия стоит перед лицом множества вызовов и проблем, в числе которых и проблема российской социально-культурной идентичности. В многоэтничной и поликультурной России формирование национальной идентичности, по сути означающее становление единой нации - сложный, болезненный и противоречивый процесс уже хотя бы потому, что требует трансформации множества идентичностей, что, соответственно, пробуждает множество вопросов. Какие барьеры встают на этом пути? Каковы возможные механизмы их преодоления? И главное - какова роль специфики (специфических особенностей) того или иного этноса и его идентичности в процессах формирования российской национальной идентичности? В этом контексте очевидна актуальность проблемы кавказской идентичности, ее роли и места в общей системе процессов современной российской социально-культурной трансформации.

Хаотизация пространства советского бытия, дезорганизация и разрушение советских социальных связей-отношений и последовавшее за этим социально-политическое структурирование постсоветского пространства, а главное, легитимация множества произвольных государственных и административных границ на этом пространстве, происходила под знаменем «поиска» и «утверждения» идентичности - культурной, этнической, национальной, политической. Поначалу подобное явление было вполне естественной реакцией массового сознания (и его локально-региональных модусов) на неопределенность курса «перестройки».Однако, к 90-м годам оно обрело характер агрессивных политических действий по мобилизации идентичностей, прежде всего этнических - характер «войны идентичностей».

Об этом как нельзя лучше свидетельствуют особенности развития процессов самоидентификации на постсоветском пространстве. В генезисе этих процессов явно прослеживается два этапа, резко различающихся по доминантным целям, составу лидеров «поиска идентичности» и по механизмам этого поиска. На первом, по сути стихийном и спонтанном, этапе - этапе «всплеска» сознания, который развивался больше в форме публицистической активности гуманитарной интеллигенции, доминировали интенции культурного возрождения: «возрождения родных языков», традиций, обычаев, а по сути, интенции к дивергенции идентичностей, к поиску и манифестации их различий («бунт культурных различий»).

Но вскоре на смену лингво-культурному этапу поиска идентичностей, пришел другой - этап политизации этнической идентичности, со всеми атрибутами сепаративной, этнополитической активности: с мифологизацией истории, уникализацией этничности и сакрализацией этнических ценностей. Это уже выходило далеко за пределы исканий «своей культурной идентичности», по существу являло собой теоретизацию «собственного пути» социально-исторического развития и мобилизацию политических ресурсов движения по такому пути.

В этом плане постсоветские социально-политические процессы стали своеобразной войной - «войной идентичностей» и «террором культурных различий». Крайними формами ее проявления стали чеченский конфликт, суверенизация этнических республик России, феномены непризнанных государств на постсоветском пространстве и узаконенное в масштабах государства притеснение идентичности «иного» (так называемых «неграждан» в Прибалтийских республиках).

Но дело в том, что конфликт идентичностей не сошел с арены вместе острой фазой распада советской социально-политической системы, как негласно принято полагать. Он сохраняется и поныне, периодически обостряясь, что болезненно ощущается в российской повседневности, а порой и весьма масштабно. В этом контексте даже ставится вопрос о новой фазе российского самоопределения.

Особый интерес в этом плане представляет кавказская идентичность, ее роль и место в современных процессах формирования российской национальной идентичности, а по сути, в процессах становления новой России. Речь идет прежде всего о путях и способах преодоления бытующей аспектальности и полярности интерпретации «кавказской ситуации» и «кавказского фактора» в социально-политическом бытии современной России, а главное, о формировании моделей прогнозирования и механизмов регулирования процессов демократической консолидации российского сообщества, иначе говоря, о стратегии движения к созданию российского гражданско-политического общества.

Серьезным препятствием к объективному анализу этнического бытия и его аспектов (в том числе идентификационных маркеров и измерений) является прочно укоренившаяся в отечественной этнологической науке традиция представлять все этническое лишь статично, к тому же в позитивных и героико-драматических тонах и оценках. В прошлом (в советскую пору) неизбежные издержки подобной методологической традиции компенсировались тем, что этнос и этничность рассматривались как рудименты истории и социального бытия. Но как показало время, «похороны этничности» оказались явно преждевременными - вырвавшись на просторы политической стихии 80-90-х годов минувшего века, она по существу стала главным ориентиром и инструментом социально-политического и культурного переустройства бывшего советского пространства, а заодно и источником особенностей социально-политического бытия современной России. Однако это обстоятельство, как показывают факты, практически не повлияло на базисные установки отечественной этнологической науки (если не считать, что она позаимствовала западные модели концептуализации этнического бытия, в том числе и идею-принцип «идентичность»), наша этнология так и осталась на позициях комплиментарности в отношении своего объекта, этноса.

Очевидна непродуктивность подобной позиции этнологии, поскольку она игнорирует то непреложное обстоятельство, что социальный мир (в том числе и мир этноса) - это бесконечная цепь латентных и открытых противоречий и конфликтов, их теневых аспектов. Мы научимся распознавать их причины и истоки, находить пути предотвращения и разрешения конфликтов лишь в той мере, в какой будем готовы видеть собственную причастность к происходящему, готовы и способны видеть себя в реальном свете. В этом контексте встает один из ключевых для рассматриваемой темы вопросов: «Какие особенности кавказской социально-культурной идентичности, ее структуры и маркерного состава становятся источниками тех социальных конфликтов, которые мы, увы, регулярно наблюдаем в разных весях России, а в масс-медиа увязываются с "лицами кавказской национальности"», их поведенческими установками. Подобных особенностей, по меньшей мере, три:

активность и действенность горизонтальных (горизонтально-сегментированных) социальных отношений в кавказском социуме;

эффективность института «старшего», формализованный и ситуационно-ролевой характер старшего;

коммуникативная активность кавказцев.

Эти особенности кавказской социальной идентичности известны достаточно широко. В частности, коммуникативная активность кавказцев, а также чрезвычайно значимый характер горизонтальных отношений в пространстве их бытия, что уходит своими архетипическими корнями в традиционные на Кавказе сегментарно-горизонтальные формы социальной самоорганизации и регуляции в формах рода, тейпа, тухума, доминировавших длительное время.

Вероятно, более детальных пояснений требует институт старшинства, а точнее, те специфические особенности, которые появились в этом институте в последнее время и, судя по всему, пока не всегда принимаются во внимание не только «массовым» человеком (россиянином), но и теми, кто занят политическим управлением процессами российской трансформации. В стереотипах массового сознания кавказская социальная идентичность всегда ассоциировалась и ассоциируется прежде всего с особым статусом и влиянием, властью и привилегированным положением старшего по возрасту («тамады», «старейшины»). На самом же деле институт старшего в системе кавказских этносоциальных отношений в наше время под влиянием объективных обстоятельств историко-культурного, экономического и политического порядка претерпел серьезные изменения, в результате чего он («старший»), сохранив формализованный и высоко статусный модус, обрел, к тому же, ситуативно-ролевой характер.

Иначе говоря, обрел рациональность и мобильность. «Старшим» ныне практически признается и оказывается тот, у кого наибольший ресурс (символический, экономический, властный) в данной группе и в данный момент времени, т. е. тот, кто имеет наибольший шанс ответить на вызовы ситуации («момента»). Подобная трансформация института старшего, которая произошла в советское время и, в общем, воспринималась как «унижение», «деформация» и «забвение» этнических традиций (этничности), в эпоху современных либерально-демократических реформ обернулась, как показывают факты, резким ростом адаптивности кавказских этносов к новым, динамичным жизненным ситуациям.

Данный пример, вероятно, примечателен и как иллюстрация к диалектике идентичности, которая, будучи ментальной репрезентацией и формой поведения (отождествлением себя с некоей системой идей, ментальных образов, ценностей, форм социальных отношений и поведенческих схем), подвержена влиянию среды, общего социально-культурного контекста и меняется под его влиянием. Конечно же, в мире кавказских этнических культур по-прежнему сохраняется и традиционный модус института старшинства, но теперь главным образом во «внутреннем пространстве» этнической культуры: на семейных, родовых, аульных традиционно-ритуальных мероприятиях (свадьбах, похоронах и т. д.).

Понятно, что в контексте рассматриваемой нами проблемы - роли и места кавказской идентичности в современной российской трансформации - анализ перипетий института старшего носит не более, чем факультативный (сопутствующий) характер. Главное в другом: как проявляются особенности кавказской идентичности в социальном бытии современной России. Реальные факты показывают, что в тех крайне сложных условиях социального бытия, которые были порождены фундаментальными рыночными реформами и шоковой терапией 90-х годов и сопровождались социальной атомизацией и массовой аномией российского населения, иначе говоря, в условиях, когда коллективно-групповая (корпоративная) самоорганизация и коллективная мобилизация оказались в остром дефиците на всем пространстве России, отмеченные выше особенности кавказской социальной идентичности обеспечили более высокий уровень адаптивности и относительную успешность для ее носителей.

Это, естественно, спровоцировало приток кавказцев в центральные, экономически активные регионы России, породив в массовом сознании образ «нового номадизма» (нашествия «лиц кавказской национальности»), со всеми вытекающими отсюда непростыми последствиями. Впрочем, следует заметить, что в обеспечении адаптивной успешности выходцев из Кавказа в «эпоху либеральных реформ», в силу специфических особенностей этих реформ, решающую роль сыграла не только и не столько уже отмеченная «корпоративная мобильность», сколько живучесть в среде кавказцев некоторых специфических традиций прошлого - дарения и данничества.

Дело в том, что наши либеральные реформы, казалось бы, долженствующие опираться на рационально-мотивированную активность «снизу» и горизонтальные отношения в социуме, изначально (с 90-х годов) строились сверху и на редкость императивно, как мессианское деяние; фактически строились в «превращенных формах». Соответственно, и плоды этих реформ изобилуют превращенными формами. В итоге социально-политическая среда в современной России, увы, структурирована скорее не принципом равных возможностей - самым главным в системе либеральных ценностей, - а олигархизмом (самых различных форм и масштабов), авторитаризмом, этатизмом и эгоистичным (если не сказать, агрессивно наступательным) корпоративизмом.

Более того, эти «порождающие начала» реформ 90-х годов и их активность в ходе реформ отлились в особые социально-культурные формы, фиксирующие «состоявшееся» распределение ресурсов общества в современной России явно не по принципу равных возможностей. Так, принцип равных возможностей в «эпоху либеральных реформ» в стране обрел превращенную и деформированную форму - форму слитности власти и бизнеса, т. е. форму монополизации возможностей. При кажущемся, на первый взгляд, разнообразии форм слитности власти и бизнеса (форм «приватизации возможностей»), произросших на ниве наших реформ, за ними стоит фактически один и тот же тип совсем не либеральной экономики - экономика коррупции, «данническая экономика». А она в современной России, как показывают факты, чрезвычайно многообразна в механизмах и способах своего существования.

Так, когда речь идет «об авторитетном мэре» крупного города (или «влиятельном губернаторе» региона), прочно встроенном в вертикаль власти, данническая экономика функционирует в форме повседневной, «рассроченной» конвертации политического влияния в «собственность - деньги - бизнес», а в роли данников выступает все бизнес-сообщество (по сути, все население) без явной персонификации. Подобная форма даннической экономики у нас стала практически «легитимной», во всяком случае не вызывает в обществе серьезных протестов, а тем более, активного противодействия. Другое дело, когда речь идет о чиновниках рангом пониже - префектах, мэрах небольших городов в российской глубинке, милицейских чинах. Здесь данническая экономика по понятным причинам падает на плечи конкретных данников, прежде всего «призванных лиц», каковыми часто оказываются те, кого в России ныне именуют «лицами кавказской национальности». Их ценность обусловлена и заключается в уже указанных особенностях кавказской социальной идентичности - в приверженности к традициям дарения и данничества. Рекрут кавказца в вотчины российского чиновника средней руки (от Калининграда до Камчатки и Магадана) - вот типичная форма проявления «успешной» адаптивности кавказцев к современным российским условиям. Это - реальность, которая требуют не только системного осмысления, но и преломления на плоскость политической практики, практики управления процессами современной российской трансформации.

Подчеркнем еще раз: ситуативная, временная и явно относительная адаптивная успешность выходцев из Кавказа в российских регионах (в российском экономическом пространстве) обусловлена, в первую очередь и более всего, явными дефектами реформ, а именно - их тотальной зависимостью от чиновника и коррупции. В итоге же получается так, что некие особенности кавказской социальной идентичности (и социальной адаптации), которые сами по себе не являются ни плохими, ни хорошими, а тем более, вовсе не гарантируют предпринимательской креативности и экономической успешности, оказались конфликтогенными в силу превращенного и деформированного характера существующих в обществе социально-экономических отношений и механизмов.

Понятно, что «кавказский рекрут» носит временный и ситуативный характер - он исчезнет из обихода по мере развития экономики, становления развитого гражданского общества в России и роста культуры бизнеса. Вместе с тем, следует заметить, «рекруты в данники» составляют малую толику от многочисленной армии безработных в южных (северокавказских), донельзя перенаселенных, республиках. Более того, есть причины фундаментального порядка, которые настойчиво заявляют о себе и заставляют относиться с тревогой и озабоченностью к описанным выше формам адаптивной «успешности» отдельных кавказцев.

Дело в том, что ныне этносы (и кавказские тоже), будучи захвачены в орбиты процессов глобализации, утрачивают один из ключевых идентификационных признаков, а именно - территориально-пространственную локализацию (географический маркер), обретая диффузные и сквозные формы присутствия в социальном бытии мира, что проявляется в условиях современной России, где миграция и диаспоры все больше определяют демографический облик страны и наиболее проблемные особенности ее социального бытия. Факты свидетельствуют о том, что Россия, которая на протяжении последних пяти веков прирастала свое пространство этническими ареалами, ныне ступила в принципиально новую историческую полосу - в полосу качественных (парадигмальных) сдвигов в социально-демографическом бытии, национально-культурной идентичности и цивилизационном устройстве.

Если до недавних пор в демографической картине России доминировал мозаичный (гетерогенный) тип расселения этнических социумов (на локальных этнических территориях, мозаично вкрапленных в общее общероссийское пространство), то теперь под давлением обстоятельств, созданных реформами последних десятилетий, российские этносы широким «диффузным фронтом» двинулись практически по всей территории страны, во все ее веси, явно указывая на развертывание процессов, объективно ведущих к становлению нового типа социокультурной идентичности. Реально складываются фундаментальные предпосылки к становлению единого российского гражданско-политического сообщества, против чего, увы, направлены ныне активизирующаяся в России этнофобия (которая едва ли ни чаще всего проявляется в виде кавказофобии).

В условиях жестких вызовов современного мира достижение глубокой культурно-технологической модернизации и сохранение политической стабильности становятся вопросами исторических перспектив России - ее целостности и шансов оставаться значимым актором мирового социально-политического пространства. В то же время, очевидно, что системная модернизация России и развитие ее по исторически перспективному пути консолидированной нации-государства будут успешны лишь в том случае, если в сознании политического класса страны, российской интеллигенции, россиян будут происходить «опережающие преобразования», которые ориентированы на это. При кажущейся, на первый взгляд, тривиальности такой постановки, неготовность сознания политического класса «принять неизбежные решения» остается «проблемой номер один» в современной России. Если в отношении технологической и экономической модернизации страны острота проблем идет на убыль, то именно неготовность не только массового сознания, но и политического класса к принятию «неизбежных решений» в сфере национальных отношений, становится одной из острейших проблем современной России, проявляясь прежде всего в широко распространенных феноменах этнофобии и шовинизма

Доминантный этнос страны - русский, - который сегодня находится в ситуации политического и социально-культурного вызова стать гражданской нацией в синтезе со всеми этносами Федерации и решить таким образом экзистенциальную задачу обеспечения целостности и единства России на перспективу, пока, судя по всему, не готов к этому. Здесь явно сохраняется инерция культурно-политических импульсов 90-х годов - интенции массового этнического сознания на «культурное возрождение», что сегодня в реальной практике оборачивается редуцированием русской культуры к консервативным и даже архаическим формам, реанимацией былой субэтнической дифференциации русского этноса (казачества, мещер, поморов и т. д.), ренессансом религиозности. Все это объективно дистанцирует русское сознание от всего культурно и этнически «иного» (инородца). Ситуация усугубляется тем, что сознанием российской (прежде всего русской) молодежи с нарастающей активностью завладевает массовая культура, которая в своих ценностях, нормах, формах и идентификационных маркерах позиционируется негативно по отношению к этническим культурам (кавказским в том числе) уже в силу их «архаичности», «не стильности», «не клевости», «не гламурности».

Понятно, что культурное самопозиционирование человека и социума - явление объективное и само по себе не влечет негативного отношения к «иным культурам». Но новейшая история России складывалась так, что демонтаж советского уклада жизни в этнических республиках, как уже отмечалось, до сих пор разворачивался и разворачивается в форме демонтажа культурных связей-отношений, более того, конфликта культур и идентичностей, пробуждая этнофобию. Причины, подхлестнувшие в 90-х годах этнофобию в России, известны: парад суверенитетов республик и исход русских из них; чеченская война; монополизация торговли на продовольственных и вещевых рынках выходцами из стран СНГ.

Ныне все эти проблемы, казалось бы, уже не имеют прежней остроты - чеченская война остановлена и ее последствия устраняются; в этнических республиках демонтирована суверенность и наведена вертикаль власти, а «инородцы» лишились монопольного положения в сфере торговли, но этнофобия не ослабевает. В чем причина такого положения? Факты свидетельствуют о том, что ныне этнофобия (особенно кавказофобия) уже обрела самостоятельную жизнь в информационном пространстве и активно бытует, не только и столько отражая реальные феномены сознания, сколько навязывая ему нескончаемое «конфликтно-драматическое зрелище» - своеобразный сериал, шоу о лицах «кавказской национальности».

Этнофобия в масс-медиа «лицо кавказской национальности» фактически стала неплохо сбываемым информационно-политическим товаром, бытующим по цинично-прагматическим правилам рынка - минимум затрат (средств, усилий, таланта), максимум прибыли. К тому же, этот товар просто необходим несчетному множеству малотиражных СМИ (распространенной в России форме малого бизнеса), изначально ориентированных на обывателя, психологически травмированного неудачами и тяжелыми социально-экономическими последствиями наших либералистских реформ.

Этнофобию подпитывают и те политические силы (партии, движения), которым нечего предложить обществу, кроме идеи борьбы с «инородцами», «лицами кавказской национальности», «незаконными мигрантами» (увы, именно они в восприятии российского обывателя ассоциируются с издержками реформ последних десятилетий). Все это, понятно, актуализирует проблему выявления потенциала этнических культур к взаимному диалогу, к трансформации и синтезу новой российской идентичности. Кавказские этнические культуры, как показывает анализ, располагают огромным потенциалом подобного плана, что явно недооценивается не только в массовом сознании, но и в практике политического управления страной.

Окончание здесь