Первая (1994-1996) и Вторая (1999-2001) чеченские кампании, равно как и сопутствовавшие им процессы в самой Чечне и в российском обществе, вызывали и до сих пор вызывают особый интерес представителей самых разных научных дисциплин. Среди них этнографические (этнологические) штудии даже теряются, хотя одна из главных составляющих этих событий явно находится в области профессиональных интересов специалистов, занимающихся этнической составляющей разнообразных исторических процессов и реалий современности. Представляется, что события в Чечне тех, казалось бы, давно минувших лет не могли возникнуть «из ничего», что они имели своего рода базу или исходный посыл, которые сложились в ходе предшествующей истории чеченского народа.

Возможны различные оценки того, что есть «народ» или «этнос», в том числе декларирующие в них примат культурного мифа, сконструированного интеллектуальной или политической элитой. Но и миф вряд ли способен возникнуть на пустом месте. Поэтому и в этом случае анализ прошлого не выглядит бесполезным.

Скорее всего, события в Чечне предопределила уникальная комбинация исторических, социально-экономических, этнических, демографических, психологических и иных факторов в силу исторической случайности концентрированно проявившихся именно там. Но в подобной комбинации этноисторические предпосылки занимали далеко не случайное и не последнее место.

В настоящей статье ставится задача без абсолютизации чего-либо (на что я надеюсь) охарактеризовать исторические предпосылки тех этносоциальных и этнополитических процессов, которые происходили в местной среде в XVIII-XX веков и которые в немалой степени подготовили (обусловили) явление, называемое «национальной чеченской революцией», «чеченской войной» или как-либо иначе.

Опуская ранние периоды истории чеченцев и шире - вайнахов (т. е. чеченцев, ингушей и бацбийцев), которые, надо заметить, известны крайне плохо, начну краткий обзор со средневековья.

Насколько позволяют судить немногочисленные источники, предки чеченцев (вайнахов) в конце раннего средневековья занимали высокогорные области по обе стороны Главного Кавказского хребта - на территории современных Чечни, Ингушетии и Грузии (вероятно, до нашествия татаро-монголов вайнахам принадлежали также пограничные указанной зоне предгорные и равнинные земли Северного Кавказа, но в целом этот вопрос плохо изучен). В конце раннего - начале позднего средневековья началось передвижение населения из этих районов (общества Майсты, Малхиста) в также горные, но более благоприятные для жизнедеятельности людей районы современной Чечни (общества Нашаха, Галай). Район Нашаха (верховья реки Рошни-Чу) большинство тейпов - семейно-родственных групп считает своей прародиной. По оценке некоторых исследователей, в XVI-XVII веках на этой территории произошел своеобразный демографический взрыв, который вызвал новые подвижки населения к востоку и западу. Основной миграционный поток двинулся на восток, в частности на территорию Ичкерии (до XIX века - Мичикские земли или дальняя Чечня), которая получила наименование «Нохче-мохк», т. е. «земля чеченцев». В дальнейшем миграционные потоки из горной Ичкерии направлялись в предгорную и равнинную зоны Северного Кавказа.

Стремление горцев оставить прежние места жительства правомерно связывать не только и не столько с демографической ситуацией, но и с климатической обстановкой в горах. Дело в том, что приблизительно с первой четверти 2-го тыс. н. э. началось постепенное глобальное похолодание, пик которого пришелся на XVI-XVII столетия. Похолодание болезненно отразилось на положении жителей высокогорий, где наблюдались регулярные неурожаи, эпидемии и т. д. Это могло стать одной из главных причин миграций горцев, поиска ими более благоприятных для жизни земель. Тогда же схожие миграции отмечались в Дагестане, в Осетии.

Из Ичкерии (Нохче-мохк) миграционные волны двинулись в двух направлениях: на восток и северо-восток - к Кумыкской плоскости, и на север - в сторону рек Сунжа и Терек.

В сознании народа переселение на равнину выглядело исправлением исторической несправедливости, что зафиксировали народные предания. «Раньше, - говорится в одном из преданий ингушей, которые в тот же период переживали схожие процессы, что и чеченцы, - когда наши отцы жили в горах, эта равнина была в руках черкесских, кабардинских и ногайских князей… Они чинили разбой, производя всюду опустошения. Немало горя вынесли от плоскостных князей и горные люди». Другое сказание повествует о герое, поведшем «горных людей» на отвоевание «благодатных равнинных земель» у могущественного соседа.

Обосновывавшиеся на Кумыкской плоскости чеченцы первоначально оказались в зависимости от местных владетельных персон, а поселившиеся к западу от указанной территории - в подчинении кабардинских князей, которые в XVI-XVII веках контролировали большую часть равнинных и предгорных земель Северного Кавказа.

Согласно некоторым данным, кумыкские и кабардинские князья не позднее конца XVII - начала XVIII века были приглашены чеченцами. «По сознанию самих чеченцев, они платили кумыкским князьям дань или ясак; "но, - говорят они, - мы призвали их из шамхальского владения и отдали им землю по правую сторону Аксая с тем, чтобы они были у нас судьями и служили переводчиками при сношениях с русскими, жившими на Тереке. Мы платили им ясак, как даем и теперь плату нашим муллам и кадиям"».

Однако, в середине XVIII века они освободились от этой зависимости, более того, уже в XIX веке, по свидетельству одного из авторов того времени, «кумыки … боясь чеченцев, которые в значительном числе переселились к ним, находились у них если не в совершенной зависимости, то, так сказать, в руках; они могли жить в полной безопасности не иначе, как войдя с своими утеснителями в разные связи, не исключая и родственных». Примечателен и такой факт: шамилевский наиб чеченец Бата, в начале 1850-х годов переметнувшийся на сторону русских, убеждал и убеди-таки наместника на Кавказе князя М. С. Воронцова в обоснованности претензий соплеменников на равнинные земли, на тот момент принадлежавшие кумыкам.

Иное положение сложилось у тех мигрантов, которые двинулись на север. Дойдя до Сунжи и затем до Терека, они столкнулись со встречно направленным движением казаков. «Старейшины чеченского народа обсуждали … вопрос о том, чтобы перекинуться на левый берег Терека и хозяйственно овладеть левобережными бурунами… Это решение чеченского народа не было еще приведено в исполнение, когда на левом берегу Терека появились первые поселенцы другой, встречной колонизации, шедшей с севера. Это была казачья колонизация». Оба направлявшиеся навстречу друг другу движения на время приостановились, однако каждая из сторон рассчитывала продолжить собственное движение в выбранном направлении.

Примечательно, что обе колонизации северокавказской равнины - чеченская и русская - в перспективе должны были развиваться и на деле развивались по одной схеме хозяйственного освоения края, а именно земледельческого (хозяйственно-культурный тип пашенных земледельцев).

Применительно к русской колонизации степного пояса Северного Кавказа это не вызывает никаких сомнений. Не должно их быть и в отношении чеченцев. Об этом красноречиво свидетельствует уже то, что в период Кавказской войны предгорная и равнинная Чечня являлись житницей имамата Шамиля. По данным Первой всеобщей переписи населения 1897 года, 92,4 % чеченцев «кормились земледелием». Значение древних земледельческих традиций чеченцев отражалось и в том, что «хотя прибыль от скотоводства в бюджете горца превышает прибыль от земледелия, принципиально все же оно играет роль подсобную по отношению к земледелию. И фигурирует как меновая база для восполнения недостатка в продуктах земледелия». Для сравнения укажу, что у горцев внутренних районов Дагестана, с XV века начавших специализироваться на разведении скота, земледелие преимущественно сохранялось как дань древним традициям и потому играло полусимволическую роль престижного вида деятельности, сформировавшего соответствующий психологический стереотип.

Приведенные материалы достаточно контрастно описывают явление, которое обычно называют «сползанием» жителей гор на соседние равнинные территории. «Сползания», как правило, бывают вызваны ростом производительных сил в местных экономиках и перенаселенностью гор, и известны они в истории различных частей Земли с древности. Знал подобное явление и Кавказ. В северной половине региона оно наблюдалось в позднеантичный и в раннесредневековый периоды, в перерывы между наплывами волн кочевников. Тогда горцы успешно осваивали пояс предгорий и равнин, ведя комплексное земледельческо-скотоводческое хозяйство. Позднее этот же процесс нашел выражение, например в Дагестане, в образовании крупных «стыковых» селений в пограничье географических зон, в выкупе горцами земельных угодий у владельцев равнинных территорий, в отходничестве, а равно и в военной экспансии на соседние земли. В новое время осетинам, до этого предельно ограниченным в возможностях жизнедеятельности по причине горных условий занимаемой ими территории, удалось разрешить проблему обретения земли на равнине в основном с помощью Российского государства. В Чечне процесс «сползания» горцев на «плоскость» развивался по собственному сценарию.

Он начался там, вероятно, несколько раньше, чем в соседних областях и протекал динамичнее, чему отчасти способствовала внешняя обстановка - политическая слабость прежних владельцев вновь занимаемых горцами территорий. Одновременно указанный процесс свидетельствовал об обладании чеченским этносом на тот момент особым импульсом развития, во многом отличным, в частности, от модели развития горско-дагестанского общества. Не случайно «сползание» горцев Дагестана на равнину в основном выразилось в развитии набеговой системы, а экономически ими была освоена сравнительно небольшая территория юго-восточной Кахетии, где появились Джаро-Белаканские общества. Чеченцами данный импульс не был утрачен и в последующем. Его лишь на время приглушила Кавказская война.

Впрочем, и в период войны стремление чеченцев к овладению равнинными землями сохранялось, что отчетливо запечатлели организовывавшиеся ими в то время масштабные военные операции. Так, лозунгом и задачей восстания 1825 года во главе с Бей-Булатом Таймазовым (Таймиевым) было возвращение границы России обратно к Тереку, овладение всей Кумыкской плоскостью и создание государства чеченцев и кумыков, в котором последние не могли рассчитывать на главную роль. Напомню также позицию и убеждающие разговоры наиба Баты.

Последовавшая по окончании войны реорганизация российской администрацией порядка землеустройства в крае тоже не способствовала его развитию. На месте многих равнинных аулов были заложены казачьи станицы (в 1845 году была основана Сунженская казачья линия), а сама Чечня, так же как Ингушетия, Кабарда и др., оказалась разделенной на две части - горную и равнинную. Однако уже в скором времени упомянутые процессы вновь начали набирать силу.

В начале XX века русское (казачье) население жаловалось правительству на активное противодействие русской колонизации Чечни со стороны «туземных» жителей, на вытеснение их чеченцами и ингушами с берегов Терека и т. п., чего в то время не наблюдалось в соседних областях края, в частности в Осетии и Кабарде. Тем же определялся накал и ожесточенность борьбы между казаками и «горцами» в период гражданской войны. Даже послереволюционные преобразования советского правительства, стремившегося планомерно решать земельный вопрос горцев путем ликвидации многих казачьих станиц, в Чечне, в отличие от Ингушетии, сталкивались с заметными трудностями. И тогда переселенческое движение в Чечне бурно развивалось по собственной программе.

В документе, составленном по результатам агро-экономического обследования Чечни в 1924 году говорилось: «После революции остановившийся на полустолетие процесс сползания горцев на плоскость опять возобновился. Вспыхнувший в революционный момент он носил характер военной интервенции чеченцев в Дагестан. Был разгромлен административный центр кумыцкой плоскости Хасав-Юрт, а целые селения … немецких и русских беженцев были захвачены чеченцами. В образовавшийся с уходом этих поселенцев прорыв хлынули из Ножай-Юртовского округа образовавшиеся там за десятилетия излишки населения. Чеченцы с 1917 года продолжали спускаться на кумыцкую плоскость до тех пор, пока она определенно не перешла в состав Дагестанской республики, положившей после 1922 года предел этому хозяйственному завоеванию Дагестана чеченцами».

Масштабное, обладавшее незаурядным напором переселенческое движение чеченцев из горных местностей привело к значительному расширению их этнической территории. На севере границей расселения стал Терек, на северо-востоке - окрестности город Хасавюрт. Уже в 1930-х годах большая часть населения проживала в предгорных и равнинных районах. Миграция населения подчинялась известной логике (ввиду большего сходства климатических условий предгорий с горной местностью, переселенцы на первых порах предпочитали обосновываться именно там, а излишки населения мигрировали уже дальше - на Надтеречную равнину), имела свои закономерности и в конечном итоге была нацелена на всестороннее (в рамках хозяйственно-культурного типа «пашенное земледелие») освоение пояса предгорий, а главное - «вновь образованных» географических зон: Чеченской и Надтеречной равнин.

Общая закономерность подобной миграции отчетливо осознавалась еще в первой половине XIX века людьми, знакомыми с обстановкой в Чечне. Вот что, например, писал один из них: «Постепенно возраставшее между ними (чеченцами - Ю.К.) население заставило их искать земли для выселок со стороны севера, ибо к югу они встретили бы или бесплодные горы или же места уже занятые лезгинами (дагестанцами - Ю.К.). Распространить же свои владения к западу и востоку также для них выгоды не было, ибо там не находили бы они столько удобства для жизни, как со стороны севера, и так, постепенно подвигаясь вниз по ущельям рек, они вышли на долину Сунжи; найдя там прекраснейшие и весьма выгодные для жизни места, они водворились, и потом, когда вся Сунженская долина была заселена, прошли далее к Тереку, начали там селиться и вероятно распространились бы далее за оною, ели бы не встретили к тому препятствия» в виде колонизации края русским населением.

Процесс освоения вновь заселяемых территорий был своего рода обретением «новой родины», в известном смысле сравнимым с тем периодом в истории венгерского народа, который получил аналогичное название и был связан с оседанием кочевников на Среднедунайской равнине. (Правда, применительно к чеченской истории подобное сравнение более чем условно, так как в отдаленном прошлом данная территория, очевидно, уже была заселена протовайнахами). Указанный процесс можно сравнивать и с процессами, имевшими место на Северном Кавказе позднее и которые связаны с результатами переселенческой политики в СССР - с претензиями карачаевцев, обосновавшихся в предгорьях и на равнине, на город Кисловодск, как столицу нового Карачая; с вытеснением горцами-переселенцами в Дагестане русского населения, проживающего на равнинных землях. Так же несколькими веками раньше освоенная чеченцами область Ичкерия обрела название Нохче-мохк - «земля чеченцев».

Динамичному процессу миграции населения сопутствовали существенные изменения в организации жизнедеятельности этноса/социума. Уже на ранних этапах переселенческого движения начался подрыв тейповой (тайповой) системы, традиционно формировавшей структуру общества. В самом начале XIX века П. Г. Бутков - автор первого очерка о чеченцах, со знанием дела писал, что «переселившиеся сюда (на равнину - Ю.К.) чеченцы отступили от сего правила (расселения по родственному, тейповому принципу - Ю.К.), основав здесь селения совместно одно колено с другим … однако они строго наблюдают разделение по коленам», т. е. тейпам. Применительно же к началу XX века исследователи определенно констатировали, что «именно массовое выселение из гор на плоскость … перестроило все взаимоотношения людей … и заставило отдельные роды и разрозненные племена … сплотиться и почувствовать свое единство. Только теперь стало возможным объединение их в один народ». «Все взаимоотношения» конечно же не были перестроены, однако корректировки оказались существенными. В современном чеченском обществе значение тейпов как мобилизующей политической и организующей силы не выглядит бесспорным, в частности, отмечается, что они нередко уступают в этом купам - общинам близких родственников, проживающих в одном селе.

На изменение роли тейпов в системе общественных связей общества не могла не повлиять (в целом негативно) депортация народа в Казахстан и в Среднюю Азию, а также реорганизация порядка его расселения по возвращении на родину. После восстановления Чечено-Ингушской АССР ее горные районы в административном порядке было решено не заселять, так что в иной форме продолжился процесс освоения чеченцами равнинных территорий. Впрочем, последствия указанного были неодинаковыми в разных географических поясах республики (в наибольшей степени они затронули равнинные районы).

Важной составляющей этносоциальных процессов явились значительные демографические изменения. Менее чем за сто лет, с 1897 по 1989 год, численность народа увеличилась более чем в 4 раза (с 223 до 950 тыс. чел.), при этом следует учитывать массовую гибель людей в период депортации. Предпосылкой им стало изменение природно-географической среды проживания основного этнического массива, переселение с гор в предгорья и на равнину, следовательно принципиальное изменение едва ли не всего комплекса условий жизни.

Указанные процессы и изменения в чеченском обществе сопровождали поиски в идеологической сфере. Мусульманство начало проникать в равнинную Чечню из Дагестана в XVI-XVII веках. Исламизация населения предгорных и горных местностей происходила в XVIII-XIX веках, в значительной степени на фоне и в условиях военного противостояния христианской России. Примечательно, что на завершающем этапе Кавказской войны в Чечне не только наблюдалось активное стремление отложиться от Шамиля, но и распространение нового религиозного течения - тариката (братства) кадирия (в Чечне за ним закрепилось название зикризм), которое противопоставлялось задачам и средствам деятельности приверженцев тариката накшбандия (официальной идеологии имамата Шамиля).

Шамиль, а в последующем российская администрация активно боролись с первым проповедником зикрима Кунта-Хаджи Кишиевым и его последователями. Однако, в конкретных условиях тогдашнего состояния местного общества, во многом отмеченных духовным надломом, зикризм получил в Чечне широкое распространение.

В отличие от тариката накшбандия, который имел распространение среди определенных тейпов, зикризм в его различных толках (вирдах) не совпадал с тейповой структурой общества, и в основном утвердился среди населения горных районов. Существенно увеличилось число приверженцев кадирия («громкого зикра») во время депортации и в последующие годы.

О чем совокупно говорят подобные факты? Взаимосвязанные составляющие определили «особость» (или, по крайней мере, не «полную типичность») «жизненного пути» данного народа на временном отрезке в 2-3 столетия. Это расширение и изменение природно-географической среды его проживания с активным хозяйственным освоением вновь приобретенных территорий. Это значительный рост народонаселения и трансформация (начало таковой) внутренней структуры общества. Это поиск идеологического обеспечения нового состояния социума. И если правомерно говорить о разных уровнях этносоциального и этнополитического развития общественных систем определенного типа, то в данном случае допустимо сослаться на процесс этнической консолидации и преображение «этноса» в «нацию».

В конце 1980-х годов в Чечне стал популярным лозунг «Нас - миллион», подразумевавший лидирующее положение чеченцев в Северокавказском регионе и предоставлявший умозрительное право на ведение политических диалогов с позиции силы, что отражало изменение глубинных основ жизнедеятельности социума.

Да и практика советского строительства наводила на те же мысли. Города-«миллионеры» имели право рассчитывать на сооружение метрополитенов, народы, преодолевшие миллионный рубеж народонаселения, становились потенциальными (или реальными) носителями гордого имени «нация» в противоположность предшествовавшему статусу «народность».

Открыто заявленное ингушами в это время стремление образовать собственную национально-государственную автономию вызвало негативную реакцию чеченской общественности, идеологи которой выстраивали планы «собирания земель» и народа. Согласно этим планам, не только ингуши должны были влиться в новую чеченскую нацию, но и терскому казачеству, как «части чеченского этноса с примесью славянской крови» предлагалась аналогичная судьба. В свою очередь в адрес Дагестана высказывались конкретные территориальные претензии.

Едва ли не постоянная на протяжении последних столетий конфронтация с «внешним миром» в лице России и ее исторических правопреемников формировала идеологическую основу консолидационных процессов.

Данные процессы стремились найти опору в «мифологическом» обеспечении национальной идеи через использование образа тотемного предка - волка (борз). Поэтическая формула «волчица щенится в ту ночь, когда мать рожает чеченца» (или: «мною рожденный, мой щенок») приобрела в местной среде качества этнического и социокультурного показателя. Первый чеченский этнограф и историк У. Лаудаев писал: «Чеченцы называют себя узденями... слово это имеет у них другое значение, чем у их соседей. У последних узденство делилось на степени, у чеченцев же все люди стояли на одной степени узденства, различаясь между собою только качествами: умом, богатством, щедростью, храбростью, а нередко и дурными делами, разбоями, воровством и т. д. Слово уздень, заимствованное ими от соседей, означает у чеченцев: человек свободный, вольный, независимый, или, как они сами выражаются, вольный как волк (борз-сенна)».

Поэтому-то изображение волка помещено на государственных гербе и флаге Чеченской Республики Ичкерия, его именем названо в прошлом производившееся в Чечне автоматическое оружие.

Такую же опору указанным процессам стремились придать через разыскание исторических связей с легендарными народами прошлого - хеттами, сарматами и др. Ведь каждый уважающий себя кавказский (горско-кавказский) «род» должен знать собственных предков как минимум до седьмого поколения, иначе он не может рассчитывать на авторитет окружающих, как бы многочисленен (соответственно - «силен») ни был.

На этой почве рождалась идея мессианской роли чеченской народа как хранителя языка и заповедей пророков. На этой же почве родился образ национального героя, каковым для большей части народа стал первый президент Республики Ичкерия Джохар Дудаев.

В этих условиях проходил и происходит поиск в религии. За последние полтора столетия он привел к формированию нескольких суфийских братств (вирдов) и явно не окончен. В данном контексте следует рассматривать относительную популярность в Чечне ваххабизма, сторонники которого формировали в известном смысле протестные религиозные структуры, ратовали за «первородную» чистоту ислама, и одновременно идей незыблемости местных традиций и невозможности адаптации в чеченской среде ни «европейских», ни мусульманских социальных институтов. Чеченское общество остро переживало и, пожалуй что, до сих пор переживает процесс историко-культурной самоидентификации, актуализованный потребностью вписаться в современное «мировое сообщество».

Представляется, что явления, отмечаемые в Чечне в период т. н. Чеченских кампаний, а также до и после них, резонно сравнивать с хорошо известными по истории средневековья и нового времени процессами формирования молодых наций с их претензиями на создание собственных государств. В этом вопросе нередко ссылаются на теорию Л. Н. Гумилева и говорят о пассионарном напряжении, формировании своеобразного этнического поля и т. д. Можно подобрать и другие определения данному явлению, однако в целом очевиден кризисный характер (не в негативном смысле) происходивших в Чечне процессов, которые отмечали сложные и болезненные качественные преобразования системообразующих основ функционирования данного этносоциального организма.

Отмеченное в умонастроениях значительной части чеченского народа рельефно проявилось во второй половине 1980-х годов и поэтому, конечно, можно ссылаться на особые условия и провоцирующее воздействие условий «перестройки», положившей начало «эпохе Горбачева-Ельцина». При советской политической системе подобные явления однозначно были бы расценены национализмом и погашены или задушены. Но из этого вовсе не следует, что они не могли родиться в недрах той системы, напротив, они и родились в ней вопреки очевидным условно неблагоприятным обстоятельствам.

Внешние же, опять-таки условно, благоприятные обстоятельства лишь обнажили их. В это время - в конце 1980-х - начале 1990-х годов чеченцы вступили в критическую фазу своей идентичности, как этносоциального организма, претендующего на исполнение функции государствообразующей структуры - «нации». Но оказалось, что выход из критической фазы и начало реализации данной функции разделяет трудно преодолимая черта/грань. Ее создали психологический, социокультурный и, по-видимому, другие факторы. Результаты процесса этнической консолидации, демографического «взрыва» и др. оказались не столь значимыми и работоспособными, как могло казаться. «Революция» состоялась в отрицании внешней силы. Даже весьма сдержанные в оценках авторы видят главную причину трагических событий в Чечне в истории ее взаимоотношений с Россией, на протяжении двух столетий якобы «отмеченной перманентным противостоянием, которое с периодичностью в 40 - 50 лет выливалось в форму насильственной борьбы». Но «отрицание» состоялось не только на групповом уровне.

Разные, в целом объективные условия подготавливали переход к новым, в чем-то более сложным формам и способам культурной, социальной, политической, экономической организации данной общественной системы, к ее переходу от исходной (примордиальной) этничности к этничности «национальной», но оказалось, что они не самодостаточны. Многое в новом, прежде всего в сфере обеспечения идеи, было сконструированным и не работало.

«Самый большой народ Северного Кавказа» должен был выступить единой силой, чтобы решить «свою задачу». В известном плане этим определялся выбор первого президента стремившейся к «собиранию земель» и к независимости в статусе государства - Республики Ичкерия. Дудаев должен был стать «объединителем народа-нации». В материалах его предвыборной кампании говорилось: «Он не такой, как мы все. За душой у него ни гроша, не стоит за ним и мощный семейно-родовой клан», что подразумевало «нейтральное» положение будущего президента в расстановке тейповых сил по причине его принадлежности не к «чистому» «роду». Сам Дудаев в условиях открытой конфронтации с Москвой заявлял: «Чеченская нация стоит как монолит... Спасибо вам всем... что объединили эту нацию, сделали ее монолитной».

Однако «монолитность» имела место лишь при конфронтации с внешней силой, и то оказалась далекой от желаемой. Сам президент, стремясь упрочить собственные властные позиции, предпочитал одних другим, делая ставку на сторонников тариката кадирия и горцев. Чеченская этносоциальная общность и в новых условиях являла собой весьма сложную систему со множеством тейпов, наипростейшим образом делящихся на две половины - тейпы горные и равнинные, но имеющей и другие членения - тейпы «чистые», «первичные» и наоборот, с делением населения на жителей двух природных зон, за чем стоят их разные экономические, социальные, политические возможности, а также далеко не простой структурой религиозных братств вирдов. Все эти «членения» взаимосвязаны, пересекаются между собой, но это не делает общественную систему более простой, тем более монолитной.

Тейповая структура оказалась более жизнеспособной, чем могло казаться раньше, и активное обращение к ней (вряд ли как простое восстановление полностью ушедшего в прошлое института или деморденизация в целом современного общества) противоречиво отразилось на судьбах людей и народа в целом. С одной стороны, клановые связи, родовая взаимопомощь помогали выживать бесчисленным жертвам войны и едва ли не всеобщего кризиса. С другой стороны, они же провоцировали «разборки» между кланами со взаимными упреками в ущербности в плане сохранения традиций и обычаев. В топониме Ичкерия недовольные и заинтересованные усмотрели корень «гери», якобы обозначающий иудействующих инородцев, которые появились в регионе со времен Хазарского каганата, так что нынешний кризис в Чечне, в их глазах, следует интерпретировать в контексте некогда начавшейся известной «геополитической борьбы».

Сложными оказались и взаимоотношениями между поколениями; и это в обществе, где авторитет старших кажется (тем более провозглашается) незыблимым. Никогда еще не было в Чечне, чтобы так открыто пересекались интересы поколений. Дабы не перечить старшим, участники антагонизма оставляли при себе свое мнение, и это не считалось подавлением личности. После 1991 года старшее поколение в лице старейшин перестало быть эффективным регулятором социальных процессов в чеченском обществе. Вряд ли политическая активность «старших» явилась простым выражением их стремления «укрепить свой слабеющий статус» и «обучить исторической травме» молодежь, равно как и позиция молодежи не сводима к ответной реакции на это. Разногласия между поколениями скорее говорили о кризисных явлениях системного порядка.

Стремление молодежи к независимости от старшего поколения, предполагало отказ от традиционных устоев жизни, в том числе в пользу норм шариата. Механизмами его реализации служили издавна наделенная институализированными формами через корпоративные половозрастные группы «автономность» молодежи, но также и суфийские традиции, в соответствии с которыми индивид сам входит в ту или иную общину по собственным убеждениям, так что отец и сын могут принадлежать к разным вирдам. Соответственно взаимоотношения индивида и социальных институтов в новых условиях претерпевало и претерпевает изменения, хотя они не кардинальны, отчасти противоречивы и в целом эволюционно связаны со сложившимся ранее порядком.

«Чеченскую революцию» резонно соотносить с кризисом идентичности этносоциальной общности, когда она динамично трансформируется, и это равно болезненно отражается на ней самой и на окружающем ее социальном и политическом пространстве. Посыл к подобной трансформации был вызван объективными причинами, но в сложившихся условиях неизбежным должно было стать и проявление субъективного фактора, который складывался и выражал интересы, взгляды на ближний и дальний мир, в целом на жизнь тех или иных групп, составляющих конкретную общественную среду. В чеченском обществе таких групп было немало и у них были разные самоидентификации и, следовательно, несовпадающие цели. То, что одной из групп (части населения, соотносившей себя со всем населением-народом или бравшей на себя функции выразителя его чаяний) на рубеже 1980-1990-х годов. казалось предопреленным - ускоренное формирование новой идентичности всего этносоциального сообщества, не соответствовало взглядам на жизнь, интересам и проч. других групп, а равно и внешнего окружения.

Обострение кризиса идентичности в чеченском обществе совпало с кризисом государственно-политической и культурно-исторической идентичности российского (постсоветского) общества. Совмещение обоих кризисов при чисто внешнем созвучии, комплиментарности их тональности на первых порах («Берите независимости сколько влезет» - «Берем сколько желаем») подобно двум одинаково (а не разно) заряженным элементам, вызвало, а затем предельно обострило конфликт между этими общественными структурами, сделало его затяжным, болезненно жестким для обеих сторон.