В рамках геополитического подхода Большой Кавказ рассматривается как «береговая зона» (rimland), место столкновения противоположенных - «Суша» (heartland) и «Море» (world island) - геостратегических интересов. С континентальной точки зрения, Кавказ должен быть включен в сферу евразийского, сухопутного влияния вплоть до выхода к Южным морям и берегам Индийского океана, а с атлантистских позиций, напротив, использован как плацдарм для экспансии вглубь материка и установления над ним военно-политической и экономической доминации.

Не отрицая значимости этнонациональных, религиозных и культурных факторов, геополитики утверждают, что они - всего лишь конфликтогенный фон, на котором развертывается борьба стратегических противников - «Суши» и «Моря». Без этого конфликтогенный потенциал региона вполне мог бы оказаться и не востребованным, а кавказские народы без утраты собственной идентичности могли бы органично интегрироваться в имперскую, по своей сути, модель царской России, Советского Союза, современной Российской Федерации.

Иными словами, сложная мозаика гетерогенных этнорелигиозных, социокультурных и политико-правовых ансамблей Северного Кавказа потенциально дает геополитическим игрокам возможность провоцировать те или иные конфликты, акты терроризма, используя их для достижения своих геостратегических интересов.

Наступательная стратегия атлантистов, отточенная многовековым опытом колониальных интриг, имеет в своей основе хорошо апробированную технологию «молота и наковальни». Ее суть заключается в том, что колонизуемая государственность в лице ее политических элит умышленно втягивается в заведомо непопулярные у местного населения модернизационные процессы (обычно, в антитрадиционном, либеральном духе), в то время как сами колонизаторы латентно поддерживают стихийно возникшее протестное движение, манипулируют им, провоцируют контрреформационные выступления. В конечном итоге, это ведет к демобилизации «осваиваемого» социокультурного пространства, разрушению государственности, превращению в колонию.

С одной стороны, США их сателлиты, прикрываясь псевдодемократической риторикой и лозунгами о «правах человека», всеми доступными способами (политическое давление, экономический шантаж, информационное воздействие, глубокоэшелонированная инфраструктура прозападных НПО) пытаются навязать России слабо адаптированный к национальной специфике либерал-западнический политико-правовой и социокультурный проект, однозначно отвергаемый традиционными сообществами, и тем самым заставить Россию взять на себя все политические «издержки» принудительной, силовой модернизации гетерогенного во всех смыслах Северного Кавказа.

С другой стороны, через альтернативную сеть псевдотрадиционалистских НПО эти же силы активно работают с архаично настроенными этнорелигиозными элитами, не приемлющими либеральную и унификационную политику Москвы на Кавказе, используют их недовольство (ранее умышленно спровоцированное) для создания новой модели антироссийского сопротивления, институализации сепаратистского движения в регионе.

В этом контексте принципиальное значение для адекватного противостояния деструктивным планам атлантистов на Кавказе является разработка самобытного политико-правового проекта, который в имперском ключе учитывал бы этноконфессиональную и социокультурную специфику региона, сводил к минимуму возможность использовании технологий цивилизационного «молота и наковальни».

Одно из возможных решений данной проблемы предлагается современной неоевразийской политико-философской школой (Александр Дугин). В его рамках делается попытка принципиально пересмотреть природу федеративных отношений в России с учетом фундаментальных геополитических изменений конца ХХ - начала XXI веков, возникновения глобального тренда десуверенизации отдельных «государств-наций» и планетарного перехода к «большим пространствам», «государствам-империям». Если США стремительно трансформируются в новую постмоденистическую империю сетевого типа, то будущее великой России видится неоевразийцами также в имперском геополитическом континентальном проекте - «России-Евразии».

Обратим внимание на теоретическую модель модернизации федеративных отношений, т. к. именно указанная концепция имеет принципиальное значение для «гармонизации» межэтнических и межконфессиональных отношений на Северном Кавказе.

Неоевразийский политико-правовой проект модернизации российской государственности основан на постепенном отказе от национально-территориального деления страны и переходе к новым экстерриториальным субъектам федеративных отношений. Базовыми единицами федеративных отношений должны стать особые социо-культурные общности, автономии, институализированные по ряду экстерриториальных оснований (этнических, религиозных, социокультурных, исторических, экономических и др.), и включенные в сферу правового регулирования. В систематизированном виде данный подход реализован в авангардной политико-правовой модели, разработанной современными неоевразийцами и получившей название «евразийский федерализм».

«Евразийский федерализм» предусматривает наряду с «правами государств» (в международной сфере) и с правами индивидов (в гражданско-правовой сфере), существование «прав народов» в сфере федеративных отношений. Основным государствообразующим субъектом в таком случае становится совокупность органических общин или «автономий». Образуемые органические социокультурные общности, автономии имеют экстерриториальную природу, могут быть любых размеров и разных видов. Автономия по своей юридической сущности противоположна суверенитету - способу организации народов и пространств, характерному для «государств-наций» в их современном виде. В случае суверенитета речь идет о приоритетном праве на свободное и независимое распоряжение территорией. Автономия же подразумевает независимость в вопросе организации коллективного бытия людей в областях, не связанных с распоряжением территорией.

В неоевразийских источниках выделяются следующие виды автономий:

национальная - возникает в рамках народа (нации), сложившегося в историческую общность, имеющего определенные традиции самоуправления и составляющего единый организм;

этническая - характерна для народов, не обладающих признаками нации;

теократическая - возникает у народов (наций) с высоким уровнем религиозного самосознания, у которых религиозные институты служат самоорганизации общества, отчасти представляя собой в рамках данного социума реальную власть (судебную, административную и пр.);

религиозная (сакральная) - характерна для общин, объединенных по религиозному признаку, в которых религия не участвует в самоорганизации общества (указанные выше четыре типа автономий могут сочетаться, образуя национально-теократические, этнорелигиозные и другие типы автономий);

культурно-историческая - объединяет исторически сложившиеся общности людей, объединенных общей ментальностью и культурой. Например, казаки или поморы;

социально-промышленная - наименее совершенная форма автономии, характерная для относительно недавно заселенных территорий, как правило, вокруг градообразующего предприятия или народно-хозяйственного комплекса. В перспективе желательно возникновение на базе социально-экономических автономий других, традиционных типов;

экономическая - дополнительная автономия, гарантирующая уже имеющимся автономиям определенные особенности в сфере, регулируемой Федеральным законодательством (выделение территорий с особым правовым режимом, налогообложением, таможенными льготами и пр.);

языковая - дополнительная автономия, учитывающая лингвистическую общность представителей различных автономий. Может как делить, так и объединять автономии иных традиционных типов;

общинная - автономия, не имеющая других обобщающих признаков, тем не менее, объединяющая людей, которые проживают совместно на одной территории или заняты в одной сфере. Например, традиционные родоплеменные образования или «экологические поселения» бывших горожан.

Мелкие «автономии» территориально могут проникать в более крупные, накладываться одна на другую. При этом созданный «федеральный субъект», «евразийская автономия», играющий структурообразующую роль в формировании неоевразийского государства, должен воспроизводить общефедеральную модель и на внутреннем уровне, представляя собой не ограниченный аналог унитарного «государства-нации» (как это случилось с республиками бывшего СССР), но «мини-империю». И так далее вплоть до органов местного самоуправления и рабочих коллективов. Любые внутригосударственные границы, в случае проведения таковых, играют достаточно условную роль и используются исключительно для удобства управления большими географическими пространствами, как, например, «федеральные округа» в современной России.

Ряд территорий, на которых не сложилось никаких общин (главным образом, незаселенных или малозаселенных), могут быть объявлены «федеральными землями», то есть территориями, на которых соблюдается только федеральное законодательство. В остальных же автономиях федеральное законодательство должно регулировать лишь минимум вопросов, которые едины для всех автономий, а также заниматься разрешением конфликтов на межобщинном уровне. Все внутриобщинные вопросы должны урегулироваться самостоятельно, в соответствии с закрепленными в местных законах сложившимися традициями.

В то же время, автономии делегируют Центру, право решать вопросы, связанные с национальной безопасностью, международными отношениями, стратегическим планированием, проводить расследования по особо опасным видам преступлений и т. д. Полномочные представители социокультурных общностей, автономий (или их главы) образуют состав «Евразийской Ассамблеи», которая взаимодействует с высшими руководящими органами центральной власти евразийской федерации.

Необходимо отметить, что модель «евразийского федерализма», основанная на формировании новационного субъекта федеративных отношений - экстерриториальных социо-культурных общностей (автономий) - является достаточно авангардной политико-правовой концепцией и относится к одной из наименее изученных сфер современной юриспруденции. Хотя сам термин «автономия» появился в науке о государственном праве еще в XIX веке, теоретическая разработка этой проблемы практически не велась. В советский период она была табуирована как проявление «буржуазного национализма», хотя, по мнению многих авторов, аналогичный комплекс идей первоначально закладывался и в институт Советов (в частности духом «прав народов» проникнута «Декларация прав народов России», утвержденная СНК РСФСР в 1917 году).

В зарубежных странах, за исключением непродолжительного периода первой трети XX века, этот сюжет освещался фрагментарно в рамках более широких исследований о судьбах национальных меньшинств, как, например, в работе Аренда Лейпхарта «Демократия в многосоставных обществах», которая рассматривает проблему представительства этнических и религиозных меньшинств, в том числе в институциональном аспекте. Современное российское правоведение также практически не рассматривало вопросы, связанные с федеративной экстерриториальностью и социо-культурными общностями, автономиями. Ссылки на данную проблематику можно встретить лишь в работах более широкого философско-социологического профиля, причем, как правило, сопряженных с кавказоведческой тематикой.

Одними из первых разработчиков программы социокультурной автономии в юридической науке были австрийские социал-демократы Отто Бауэр и Карл Реннер. Они считали, что только государство может дать юридическо-правовые рамки межнациональным отношениям, положив их в основу собственного фундамента и минимизировав, таким образом, центробежные тенденции. Камнем преткновения в их теоретических разработках стал вопрос о том, должны ли «автономизироваться» нации по территории проживания либо персонально по всей территории Габсбургской монархии. В такой постановке вопроса мы встречаем одну из первых попыток сформулировать проблему экстерриториальности, которая подразумевала параллельное существование нескольких автономий на территории Габсбургской монархии, как бы проникающих друг в друга и жестко не привязанных к каким-то конкретным регионам.

Практически идеи создания автономий на основе социо-культурных общностей стали частично осуществляться только после Первой мировой войны (Австрия, Чехословакия), но особое распространение получили после Второй мировой войны в Австрии, Венгрии, Румынии, Швеции, Норвегии и других странах, где создавались советы, общественные объединения и даже этнопарламенты не только рассеянно, но и компактно проживающих, а также территориально перемещающихся этносов, как например, саамы в Норвегии. В современном мире опыт создания национально-культурных автономий не так уж велик.

В некоторых странах эта форма используется там, где этнические группы живут не компактно, а разрозненно, вперемешку с представителями других этнических групп. При этом они создают свои организации и выборные органы, прерогативой которых являются преимущественно культурно-языковые вопросы, но иногда и вопросы местного самоуправления, финансово-хозяйственной деятельности, представительства этнической группы в парламенте с правом совещательного голоса и т.д. В качестве примера в юридической литературе приводится Австрия, где институт национально-культурной автономии применяется в отношении дисперсно проживающих венгров, словенов, хорватов и чехов; Венгрия, где имеется более десяти этнических групп; скандинавский ареал (Швеция, Норвегия, Финляндия), где расселены саамы. Кроме того «евразийскому федерализму» достаточно близка швейцарская федеральная модель. Система кантонов связана с этнолингвистическими особенностями, которым исторически соответствовала структура протестантских общин.

Действующее российское законодательство не предполагает такого разнообразия «автономий» и возможности передачи им столь большого объема полномочий, как в неоевразийском проекте. В соответствии с ФЗ РФ «О национально-культурной автономии» под ней подразумевается «форма национально-культурного самоопределения, представляющая собой общественное объединение граждан Российской Федерации, относящих себя к определенным этническим общностям, на основе их добровольной самоорганизации в целях самостоятельного решения вопросов сохранения самобытности, развития языка, образования, национальной культуры». Как видно из указанного определения, основным функциональным предназначением национально-культурных автономий является сохранение ими собственной самобытности, языка, развитие образования и культуры.

Как и евразийские автономии, национально-культурные автономии по действующему законодательству являются экстерриториальными, что прямо закреплено в ст. 4 указанного Закона: «Право на национально-культурную автономию не является правом на национально-территориальное самоопределение». Однако в отличие от евразийской автономии, национально-культурная автономия не рассматривается в качестве субъекта федеративных отношений, к которым по Конституции РФ относятся исключительно административно-территориальные и национально-государственные образования (республики, области, края, округа, города федерального значения).

В евразийском формате автономия наделена властными полномочиями, является субъектом федеративных отношений и при этом совершенно не имеет суверенитета ни в какой из его форм (абсолютной, ограниченной или даже латентной). Юридическая же природа национально-культурной автономии в современной России до конца не ясна. Она с одной стороны не входит в перечень субъектов федеративных отношений, но с другой стороны не является и общественным объединением (так как не отнесена ни к одной из организационно-правовых форм общественных объединений), как не является и формой реализации местного самоуправления.

Таким образом, можно утверждать, что действующее российское законодательство хотя и содержит в себе образцы институализации экстерриториальных социокультурных общностей, аналогичных евразийским автономиям, в целом исходит исключительно из территориальных принципов организации федеративных отношений. Для проведения в жизнь неоевразийского проекта политико-правовой модернизации российской государственности потребуется серьезная конституционная реформа в стране. На данном же этапе форма национально-культурной автономии может служить компромиссным вариантом и одновременно отправной точкой для формирования первичных ячеек будущей федеральной неоевразийской модели.

Проблема автономий тесно связана с еще одним политико-правовым феноменом, получившим в литературе название «юридического плюрализма». Дело в том, что «евразийский федерализм» подспудно предполагает параллельное существование не одной, а ряда законодательных систем:

- федеральная, соответствующий современному пониманию конституционного, гражданского и уголовного законодательств, действующая на территории всей страны. В ней будет закреплен юридический статус Евразии как единого политического целого, описаны полномочия властных структур и институтов, имеющих общеевразийский масштаб, а также основные правовые параметры, связанные с обеспечением обороноспособности и безопасности страны, определен порядок судебных разбирательств и арбитража по федеральным делам. Субъектами общеевразийского права будут являться не только отдельные граждане, но и экстерриториальные субъекты - автономии (вместо современных национально-государственных образований). На данном уровне будет определена система правовых отношений между автономиями и федеральным центром, порядок разрешения спорных вопросов - коллизионное право;

- совокупность локальных правовых систем, распространяющих свое влияние не на определенные территории, а на участников тех или иных автономий, с учетом их самобытных особенностей регулирующих широкий спектр вопросов, не входящих в федеральную компетенцию.

Если в основу деятельности федерального законодательства, как и федеральных органов государственного управления в неоевразийской модели заложен территориальный принцип (и соответственно, вся полнота осуществления суверенитета, делегированного автономиями), то локальные правовые системы, как и органы управления автономий, строятся на экстерриториальных основаниях. Для разрешения возможных противоречий в полиюридическом пространстве должно действовать особое коллизионное законодательство, являющееся составной частью федерального, призванное регулировать спорные вопросы во взаимоотношениях Центра и автономий, с одной стороны, и автономий между собой, с другой стороны.

В современной науке о праве вопросы политико-правового плюрализма в основном рассматривается в рамках юридической этнологии. Этнологи права знают, что в законодательстве нельзя игнорировать особенности разных субрегионов и традиции разных народов (включая сюда специфику их полиюридизма) и вводить единообразные, одинаково рассчитанные на все и вся нормы. В полиэтничной и поликонфессиональной, а стало быть, и полинормативной среде, характерной для всего Кавказа, особенно ошибочно не различать юридические и просто нормативные явления, явления первичные и вторичные, спонтанно возникшие и стимулированные, социально опасные и относительно нейтральные. При сопоставлении спонтанно возникших и стимулированных явлений многое дает сравнительная этнология права.

Известно несколько опытов рецепции, например, западного законодательства на Ближнем Востоке - ситуация в Турции, где в 1920-х годах шариат безуспешно пытались заменить нормами швейцарского права, а также юридические нововведения в шахском Иране 1960-х годов, которые стали одной из причин острой шариатской реакции, поставившей страну в ряд наиболее фундаменталистских исламских государств. В юридической этнологии хорошо известно, что всякая результативная рецепция имеет успех лишь тогда, когда общество-реципиент в социально-экономическом, культурном и идеологическом отношении подготовлено к заимствованию. В этом контексте особенно характерен пример Иордания, где действует мультиправовая система - одни сферы права регулируются новыми, европеизированными нормами, другие - шариатом, а в кочевых племенах продолжают официально действовать древние адаты.

Такая избирательная правовая политика в конце XIX - начале ХХ века успешно проводилась Российской Империей на Северном Кавказе, где одновременно действовали светские законы, как правило, в уголовно-правовой и административной сфере (стратегический унитаризма), и нормы адатов и шариата, обычно в сфере гражданско-правовых и семейных отношений (локальный плюрализм). Предпринятые же после установления советской власти попытки категорически запретить местные нормативно-правовые системы (в УК РСФСР была введена особая глава об уголовном преследовании за так называемые «бытовые преступления», позднее - «преступления, составляющие пережитки родового быта», еще позднее - «преступления, составляющие пережитки местных обычаев») не увенчались успехом.

Напротив, традиционные этноправовые и этнополитические институты Северного Кавказа (тайпы, тукхумы, вирды, тарикаты) фактически подменили собой официальную советскую власть, выполнявшую лишь функцию внешней ширмы. Именно поэтому проект «евразийского федерализма», наряду с императивом единого стратегического имперского законодательства, предусматривает формирование полиюридических правовых систем автономий. Юридическая этнология знает немало подобных примеров в правовых системах самых развитых стран. В Швейцарии домовладелец вправе сам устанавливать правила внутреннего распорядка, так как Гражданский кодекс этой страны признает патриархальный институт домашней власти. В Японии с санкции судебных органов допускается кровная месть. Почему же в такой полиэтничной и поликонфессиональной стране, как Россия (и Кавказ, как ее неотъемлимая часть), не встать на аналогичный путь, как это предлагают неоевразийцы, допустить полиюридизм, четко разграничив сферы компетенции разных систем права?

В перспективе такая внутригосударственная система, наряду с реализацией целого комплекса иных (военно-политических, административных, социально-экономических, информационных, пропагандистских) мер, могла бы помочь разрешить многие межнациональные конфликты на Кавказе, вспыхнувшие как раз из-за секуляризации и денационализации, как центра, так и самих региональных сообществ, а также сведения всех взаимоотношения между ними исключительно к экономическим вопросам и проблемам «спорных территорий». С помощью двухуровневой правовой системы (федеральное законодательство + полиюридиз автономий) решаются такие задачи, как:

- сохранение, укрепление и развитие этнической и социокультурной идентичности каждого народа;

- гарантии того, что развитие этнического начала одного (большого) народа не будет негативно влиять на этническую самостоятельность других (малых) народов;

- обеспечение высшего универсального правового уровня, который гарантирует как геополитическое единство целого, так и наличие референтной инстанции при возникновении правовых коллизий в межэтнической сфере.

Несмотря на кажущуюся, на первый взгляд, утопичность и анархичность, неоевразийский подход не является абсолютно чуждым действующему российскому законодательству. Так, в ФЗ РФ «О принципах и порядке разграничения предметов ведения и полномочий между органами государственной власти Российской Федерации и органами государственной власти субъектов Российской Федерации» можно найти аналогии с важнейшими принципами «евразийского федерализма», правда, без поправок на экстерриториальность последнего:

- стратегический унитаризм, то есть невозможность принятия федеральных или местных законов, могущих повлечь за собой изменение конституционно-правового статуса субъекта федерации или в иных формах нарушить государственную целость РФ (ст. ст. 3 - 4 указанного Закона);

- равноправие субъектов федеративных отношений во взаимоотношениях с центральными органами власти (ст. 5 указанного Закона);

- местный плюрализм, под которым понимается возможность конкретизации форм реализации властных полномочий с учетом политических, экономических, социальных, географических, этнических и иных особенностей субъектов Российской Федерации (ч. 2, ст. 14, ст. ст. 17 - 18 указанного Закона).

- коллизионный механизм разрешения споров между субъектами федерации и центральными органами государственной власти в случае возникновения противоречий по вопросам, отнесенным к предметам совместного ведения (ст. 29, 30 указанного Закона).

Поэтому можно говорить о том, что действующее российское законодательство в зачаточной форме содержит важнейшие юридические институты (автономии, экстерриториальность, сочетание стратегического унитаризма с локальным плюрализмом), положенные в основу «евразийского федерализма». Однако эти принципы не конгруэнтны между собой, в теоретико-методологическом плане принадлежат совершенно иной концептуальной модели, основанной на национально-государственном делении. Поэтому практическая реализация «евразийского федерализма» невозможна без глубокой конституционной реформы, модернизации в неоевразийском геополитическом ключе российской государственности в целом.

Неоевразийцы не видят решения «кавказской проблемы» исключительно в рамках самого Кавказа. Они считают, что Кавказ стал своеобразным «заложником» многовековой геополитической борьбы, и поэтому его будущее зависит от судьбы главных геополитических игроков - «Суши» и «Моря». Россия - «сердце» всего евроазиатского пространства, как ни одно другое государство заинтересовано в мирном сосуществовании различных народов, религий и культур на Кавказе («подбрюшье Евразии»), т. к. в этом заключается залог и ее собственной стабильности. Напротив, англосаксонские страны, будучи не способными, в силу географической отдаленности, прямо включить Кавказ в систему своего военно-политического управления, традиционно «играли» на существующих межнациональных и межконфессиональных противоречиях, дабы ограничить распространение российского влияния на южном направлении. Поэтому принести на Кавказ «мир и процветание» может только сильная Россия, одним из условий которой является ее скорейшая политико-правовая модернизация в неоевразийском имперском ключе.