В литературе, касающейся исследований евразийства, распространено неверное утверждение, что левое евразийство, во-первых, является лишь побочным и малозначительным ответвлением классического евразийства Николая Савицкого и Николая Трубецкого, во-вторых, что оно самим своим появлением обязано агентуре ОГПУ и НКВД, действовавшей преимущественно в Париже и отчасти в Праге. Многие исследователи евразийства признают тот факт, что так называемое левое крыло евразийского движения в эмиграции сформировалось благодаря действиям агента ГПУ Сергея Эфрона, напрямую получавшего финансирование из Москвы. В настоящей статье мы постараемся проанализировать допустимость таких предположений и рассмотреть институциональные и теоретические основы деятельности левых евразийцев в среде русскоязычной белой эмиграции в 20-е годы XX века.

Начать стоит с того, что утверждения об «агентурной» природе левого евразийства не могут соответствовать действительности по многим причинам. Так, согласно биографу Марины Цветаевой (жены Эфрона) Анны Саакянц, Эфрон стал добровольно работать на советскую разведку - ГПУ лишь в 1931 году, а по материалам другого исследователя евразийства Андрея Исаева, вербовка Эфрона ГПУ произошла в 1932 году. В том и другом случае это произошло уже после формирования и даже распада левоевразийской группы, составлявшей Евразийский семинарий в Кламаре (1927-1928) и выпускавшей «Евразию» (1927-1929). Ту же самую точку зрения, что Эфрон в период своего участия в газете «Евразия» еще не работал на советские спецслужбы, высказывает авторитетный французский исследователь евразийства Марлен Ларюэль.

С другой стороны, согласно архивным данным советской внешней разведки, поступающее по каналам НКВД агенту Эфрону финансирование предназначалось исключительно для курируемого им Союза возвращения на родину («Союз» отправил в Испанию немалое количество русских добровольцев). А финансированием группировки левых евразийцев во Франции занимался Петр Сувчинский, который был достаточно крупным по парижским меркам издателем и не зависел от советских «опекунов».

Существуют также веские основания считать, что левое евразийство не было лишь побочным продуктом «старого» евразийства князя Трубецкого и Савицкого. Для этого рассмотрим вкратце институционализацию движения в среде белой эмиграции.

Евразийство как самостоятельное интеллектуальное течение сформировалось в среде русской эмиграции в 20-30 годах XX века. Его появление следует рассматривать не в последнюю очередь как продукт морального надлома и постреволюционного духовного кризиса в среде белой эмиграции - сродни экзистенциальному кризису немцев после поражения во Второй мировой войне. Воспаленное болью поражения сознание представителей русской интеллигенции, духовенства, дворянства и военных, не желая мириться с горечью поражения, металось словно между Сциллой и Харибдой между ненавистью к большевикам и допустимостью исторической преемственности от царской России к советской. Так, например, «сменовеховству» в интеллектуальном споре противостоял Русский Обще-Воинский Союз и кадеты, устряловскому национал-большевизму - правоверный антибольшевизм Флоровского. Этот роковой разлом, прошедший по всей белой эмиграции, затронул и евразийцев.

Намеренно оставив без внимания перипетии зарождения и первых лет идейного становления евразийства в русском зарубежье, отметим, что деятельность левых евразийцев связана преимущественно с примкнувшими впоследствии «молодыми» евразийцами. Расцвет и институционализация левого евразийства связаны с деятельностью так называемой Кламарской группы (по названию местечка во Франции, где работала группа). Костяк группы составили представители парижской кружка евразийцев: Лев Карсавин, Петр Сувчинский, Сергей Эфрон, Дмитрий Святополк-Мирский, Константин Родзевич, а также менее известные молодые евразийцы, примкнувшие к кламарской группе позднее.

Наиболее известным и влиятельным в евразийской среде среди них был публицист и музыковед Сувчинский, который входил в «редакционную Тройку» (Трубецкой, Савицкий, Сувчинский) и занимался непосредственно изданием во Франции евразийских монографий и периодики. К левым евразийцам были близки также Петр Малевский-Малевич и Константин Чхеидзе, позднее перешедший на сторону Трубецкого и Савицкого. Исследователь левого евразийства Рустам Вахитов относит к этой же группе и идеолога русского национал-большевизма Николая Устрялова, который в переписке сам себя открыто назвал левым евразийцем.

Здесь уместно привести цитату из письма Устрялова Сувчиноскому за 1926 год, то есть до раскола: «Давно я пристально присматриваюсь к евразийству. Читал все ваши сборники. Чувствую в них много себе созвучного. Слывя сменовеховцем, я в действительности ближе к евразийству, чем к недоброй памяти европейскому сменовеховству. Недавно в статье Петра Струве ("Возрождение", 7 октября) прочел, что левое евразийство тождественно "национал-большевизму". Кажется, Струве, в известной мере, прав.

Да, национал-большевизм, несомненно, соприкасается с евразийством. Но разница между нами в том, что судьба сделала из меня более политического публициста, чем философа национальной культуры. Вы, евразийцы, далеки от непосредственных и текущих злоб дня. Вы куете большую идеологию, расположившись вдали от политических битв, базаров и суетни. Вы - в эмиграции и ориентируетесь в лучшем случае на завтрашний день. И по-своему Вы правы и делаете нужное дело».

Основными теоретиками левого крыла евразийства были религиозный философ Карсавин (именно ему кламарцы обязаны ориентацией на т. н. «философию общего дела» русского философа Николая Федорова), литературовед и публицист Святополк-Мирский. Все они принадлежали к так называемым младшим евразийцам, то есть второму «призыву» евразийской группы, пришедшему в нее после 1925 года. Из «старших евразийцев» к ним примкнул Сувчинский - участник первого евразийского сборника «Исход к Востоку». Карсавину, Сувчинскому, Святополк-Мирскому принадлежат большинство программных статей журнала «Евразия», ставшего с октября 1927 года рупором кламарских евразийцев.

Как явствует из впервые опубликованных в 2008 году писем Трубецкого к Сувчинскому, формальным поводом для идеологического размежевания послужил первый номер «Евразии», в котором предельно четко была заявлена просоветская и промарксистская и антибуржуазная ориентация французской группы евразийцев. Для обстоятельной беседы с лидерами «уклонистов» в Кламар приехал Савицкий.

О сути разногласий с Сувчинским он пишет в пояснительной записке, составленной по просьбе Маленовского-Малевича: «В первой половине ноября я узнал, что Сувчинский и Мирский собираются укрепить свои отношения с известным поэтом и в то же время коммуноидом и атеистом Владимиром Маяковским путем помещения обращения-приветсткия Маяковскому в газете "Евразия". Тогда это намерение было от меня укрыто. Но приблизительно через две недели, а именно 20 ноября, я получил "на одобрение" приветствие Маяковскому Марины Цветаевой, против помещения этой вещи я возражал категорически. Мнение Трубецкого, по существу, несомненно, совпадало с моим. Сувчинский ощущал себя хозяином печатного станка. Ему предстояло выбирать между поэтом и коммуноидом, атеистом Маяковским и евразийскими связями. Он поддержал отношения с Маяковским. И пошел на разрыв с Трубецким и мною».

Именно после этой публикации раскол в рядах евразийцев можно было считать состоявшимся.

Далее Савицкий продолжает: «Я думаю, что и сказанного достаточно: если кто-либо делает предложение пригласить Сувчинского на евразийские собрания, я делаю контрпредложение: пригласить на эти собрания представителя ГПУ. Эффект будет тот же. А положение будет ясней и проще». В личных беседах с представителями кламарского кружка молодые евразийцы убеждали его, что «Интернационал - это наша песня, но мы хотим одухотворить ее и вложить в нее новый смысл».

Говоря о расколе в рядах евразийцев, необходимо упомянуть не только институциональные моменты противостояния, но и теоретические споры. Наиболее ожесточенные заочные споры велись между правыми и левыми евразийцами по вопросу о религии. Правые, чья позиция известна наиболее полно, утверждали непременный примат православия в возрождении России-Евразии. Левые открыто критиковали правых в газете «Евразия». Левые, с одной стороны, признают преемственность от старого «правого» евразийства Трубецкого и Савицкого, но преемственность эта, по их мнению, «не прямая линия, а диалектика».

Так, Трубецкому вменялось в вину, что он «в противовес «романо-германскому» шовинизму утверждал самоценность неевропейских и «неисторических» культур». В восьмом номере газеты «Евразия» наиболее последовательно излагалась критика старого евразийства, стоявшего во многом на позициях универсализма монархизма и православия: «"Правое" евразийство (расцветшее в 1923-1925 годах) идеализировало Московское царство и бытовое Православие, оно рисовало себе будущее России в образе "Православного царства", опирающегося на "демотию" "добрых хозяев". Не все в этих уклонах было ложно. Многое было недораскрытой правдой.

Принятие "демотиям привело нас к понятию истинного (советского) народоправства. Увлечение монархическими формами было детской болезнью той идеи организации, которая теперь стала центральным нервом евразийства. Но организацию мы теперь видим как задачу, осуществляемую в настоящем и будущем, а не как воскрешение чего-то прежде осуществленного, будь то Москвой или Монголией. Мы поняли организацию как религиозный долг, как борьбу с человеческим хаосом - организацию природы. В связи с этим мы поняли русскую революцию как революцию интернациональную, нужную и благую для всего человечества. Продолжая считать (тут, не изменяя себе и не предавая себя, мы не можем перемениться) убогой и дефективной философию вульгарного марксизма, мы признаем работу современной России в существе своем на общее с нами дело и не считаем возможным это дело предавать (как бы критически мы ни относились к конкретной политике ВКП)».

Наиболее острая критика «левого уклона» представлена видным евразийцем Алексеевым в декабре 1928 года: «Вместо того, чтобы превратить коммунистов в евразийцев, кламарцы проделали противоположное движение - из евразийцев стали коммунистами, причем не ясно, что остальных у них от евразийства. Они с необходимостью теперь одобряют практику коммунизма в России и, в частности, считают совершенно правильной теперешнюю линию Сталина. При этом кламарцы часто ссылаются не на Маркса, а на "Философию общего дела" Федорова… я убежденный противник коммунизма, считаю коммунизм системой звериной и бесовской - и этот момент, когда евразийство принимает коммунизм, расходится моя дорога с евразийством…».

Левые евразийцы, чье мнение в передовице очередного номера «Евразии» выразил Сувчинский, заключалось во взгляде на воинствующий атеизм большевиков как на религиозную по своей природе борьбу с окостеневшей и продавшейся буржуазии частью православного клира: «Вера растет, крепнет и закаляется в сомнении. Вот почему мы видим ценность даже в искреннем воинствующем атеизме, разумеется,- пожалуйста, не передергивайте, елейные критиканы! - не в пошлых, принимаемых на веру шаблонах атеизма и не в грубом атеистическом насилии и засилье, а в пафосе и вере атеизма.

Воинствующий атеизм не дает религиозной вере успокоиться на своей данности. Он заставляет ее погружаться в себя, осознавать себя, раскрываться. Он - обособившееся от веры, потому только и ложное, сомнение, горнило, в котором она должна закаляться и очищаться. И если огонь сомнения казался ненужным нашим дедам, жившим еще крепким традиционным Православием, он необходим сейчас, когда православное сознание обращается в себя, ищет правду своей традиции. Мы живем не в эпоху веры бессознательной и не в эпоху спокойной, уверенной в себе веры Хомякова, но в эпоху напряженных религиозных исканий и необозримо расширившейся религиозной проблематики. Для нас все стало проблемой Православия. Православные искания, хотя и не осознавшие себя таковыми, мы усматриваем и в смятении русского сектантства, и в позитивистском бреду русской интеллигенции, и в русском социализме вплоть до самых последних его формаций. Задание православия, таким образом, синтетично.

Это значит, что Православие из себя и в себе должно раскрыть как свою правду все, чем люди живы, но что они ограниченно, плохо понимают, да и не могут понять вне Православия».

Кроме религиозных вопросов, вокруг которых кипели самые острые споры, острые дискуссии вызывал вопрос о частной собственности. Правые евразийцы утверждали возможность государственной и частной собственности, в то время как левые отстаивали лишь собственность социалистическую и невозможность экспансии в Россию иностранного капитала. Савицкий, например, настаивал на том, что «устранить частное хозяйство - это значит устранить наиболее созидательную стихию производственно-хозяйственныой области (в непонимании этого обстоятельства заключается экономическое безумие коммунистов)».

Говоря о причинах заката евразийства и отказа от него самих отцов-основателей (Савицкого, Флоровского и т. д.), стоит обратить внимание на существенный недостаток евразийства 20-х годов. Он был запечатлен в заочном споре между правым евразийцем Савицким и левым «уклонистом» Сувчинским. Савицкий во все той же записке «Кламарский раскол в евразийском движении» приводит справедливые во многом слова Сувчинского относительно евразийства: «Евразийство есть то, что говорят определенные лица и не есть определенная система идей».

Далее Савицкий с досадой констатирует: «Сувчинского увлекла цельность коммунистически-марксистского мировоззрения. Он решил, что коммунизм есть система, а дотоле существовавшее евразийство "так что-то" и отнюдь не система». Недостаток системности явно диагностируется в среде левых евразийцев хотя бы в том факте, что они пытались оправдать Маркса ссылками на Федорова: «мы не "федоровцы", и в центральной идее Федорова можем видеть не более как гениального захвата миф. Но учителем своим мы его признаем, и изо всех русских мыслителей он нам самый близкий. Федоровскому кругу идей мы обязаны в значительной мере и тем, что изо всех западных мыслителей нам стал самым близким Маркс, - утверждение, которое еще два-три года назад удивило бы большинство евразийцев».

Частичное отсутствие систематизации и недостаточная проработанность отдельных частных положений евразийства начала XX века (как правого, так и левого) открывают в то же время новые горизонты возможностей прочтения и подробнейшей детализации этого учения применительно к культурным и политическим реалиям XXI века. Для этого нам необходимо обратиться не только к классическим работам Трубецкого и Савицкого, но и к их левым оппонентам из кламарского кружка.