Не дано нам знать, кто посылает на землю метеориты, в каких печах они обжигаются и каким пером наносятся на них вещие знаки. Но нам дано овладеть высокой поэтической грамотой, чтобы вычитать знаки, понять тексты, запомнить бессмертные слова. К тому же – нечасто прилетают небесные посланники в земные края.

И несут они слово, только – слово.

Стоит поверить в очевидное – метафоричность метеоритов – и уже не нужно тщетно думать о том, кто графически обозначил на пергаменте стихи «Слова о полку Игореве». Не открывает история тайны, не выдает ключей от сокровенного знания по той единственной причине, что у нее нет этих ключей, что она сама заперта в тех же тайниках, где заперт и феномен безавторства «Слова». Только старинные росчерки на восточном горизонте, видимые лишь чуткому глазу поэта – хорошо, если пишущего, а еще лучше – не пишущего стихов, – могут приблизить нас к разгадке. Те росчерки – не иероглифы, не арабески и не кириллица, хотя и они могут иметь небесное происхождение, а следы древнего метеорита, с которого списано «Слово о полку Игореве». Как небесное тело могло цветисто запечатлеть земные звуки голоса зверей птиц, скрежет, шорохи, свист, крики, шепот, плач, рыданье? Не потому ли, что все земное – это небесное, а метафора в краю «Слова» является центром земли и неба?

Упавший метеорит обозначил богоизбранность «Слова». Прозрачный метеорит прилетел сюда как раз в трагическую годину. Не была ли и сама Русь ослепительной искрой, появившейся от столкновения во Вселенной двух грандиозных комет? Где-то в недоступном небе огненным следом обозначена вековечная черта, где во вселенской истории разъединились поэзия и антипоэзия. И что ныне на этой черте – след ли вещей колесницы пророка, проселочная ли дорога, или же грозная трещина мира? Возможно, и след героического войска князя Игоря есть та черта, у которой разъединились добро и зло, красота и безобразие, поэзия и непоэзия. Война, сжигающая селения, отсекающая головы людей, не может быть исключительно священной, но подвиг может быть святым, если за ним следует окончание брани.

А чем являлся след половецких войск, двигавшихся навстречу Игореву полку? Их путь был подделкой той же вековечной черты, того же лунного луча, и эту ложную линию по земле мог проводить только подражатель-дьявол. Несомненно, его участие в поэтической битве, в которой участвовала и вся русская метаприрода – живая и мыслящая стихия, одаривающая поэтов метафорой, просветляющая их своими образами.

То же самое будет и после – на Бородинском поле, где тоже был метеорит, за которым пришел тяжеловес-художник Лев Толстой. Не только он сам по себе был тщеславен, тщеславно было и время, без устали отражавшее набеги сатаны, потому в XIX веке уже невозможно было повторение феномена безавторства. Но и повторять его было уже опасно, поскольку это могло стать прецедентом подделки феномена, чего метаприрода допустить не могла. Этим можно объяснить появление в дальнейшем ярчайших имен в литературе, которые своим ослепительным сиянием отражали натиск сатанинских войск на метаприроду. Подражатель-дьявол призвал на помощь язычников.

Тогда еще язычество на земле «Слова» не успело в сумерках ночи разглядеть грядущий восход поэзии. Язычество не следует строго осуждать, оно еще не ведало, что творит. Нередко встревал в битву Стрибог – языческий бог ветра, открыто ненавидевший русских воинов. И только против русских стрел направлялся ветер, что в начале поэтической эпохи на древней земле являлся уже не столько преданным слугою языческого бога, сколько его заложником, пленником. Ветер не изменял языческому богу потому лишь, что пока не ведал о других путях, открывавшихся на земле грядущего «Слова» правдивейшим светом единобожия, подвигов и поэзии.

Единобожие стягивало в одно место, а именно – на землю «Слова» – всю поэтическую энергию веков, концентрировало ее здесь, делая землю способной рождать поэмы и подвиги.

Русь – земля знаковая. А знаковая земля немыслима без драмы. Более того, без драмы она не нужна и Вселенной. И ничто, кроме поэзии, не может противостоять будущим братоубийственным войнам, от которых родину предостерегал еще Ярослав. Опытен дьявол, сеявший смуту между братьями, и метафоричен тот факт, что Олег Святославович воевал против Владимира Мономаха и наводил на русскую землю половцев.

Поход Игоря был блестящей метафорой, известной небесам. В небесах же метафора и была высечена на метеорите и прислана вновь на землю для освещения литературы как верной спутницы стихии. Это было именно то Слово, что соединило землю и небеса. Слово Бога было героически, жертвенно сдержано на русской земле, а потом прислано на эту землю как талисман на счастье, для сохранения от многих предстоящих бед. И счастье случилось, если иметь в виду наступивший золотой век литературы этой земли. А после этого века единственно закономерно злато-платиновое мгновение русской литературы. Эти драгоценности уже есть в метаприроде, и Бог весть, что первично: золотая Русь или платиновая степь. Та же степь от преломления лунных и солнечных лучей может быть и платиновой, и золотой, та же Русь в зависимости от настроения двух светил может отливать и платиной, и золотом.

А пленение Игоря в этом случае – символ его изначального пленения мировой метаисторией. Нет свободы в рамках только одной стихии. Столкновение двух стихий и стало вещей метафорой. Стихии были объединены в метафоре. Стало быть, они были изначально едины. Земля «Слова» была Богом избрана для соединения стихий, огнеопасно блуждавших в космосе, в роковой схватке. Получился вековой метафорический узел. Какая бы из двух великих стихий ни была первичной, русская земля ныне немыслима без них.

А метеорит запечатлел все до малейшей детали – и дрожь листа древесного, и крик степного зверя, и трепет участливой птицы: «...збися дивъ – кличетъ връху древа».

Многие исследователи древности относятся к диву – мифическому существу – как к лешему или же вещей птице и думают, что в «Слове о полку Игореве» див является божеством народов восточных, сочувствует им, а не русской земле, якобы их предупреждает о надвигающейся опасности. События происходят на русской земле, и если даже вещая птица сочувствует восточным странам, в этом только символический, а не враждебный смысл. Узнав в восточных воинах родное, вещая птица восстает против братоубийства. Сочувствуя им, див как бы пытается предотвратить прецедент убийства русским народом – народов восточных, с которыми, что ведомо вещей птице, русские изначально связаны древним мистическим и метафизическим узлом.

Див прежде всего русских предостерегает от смертного греха, от восстания против высшей предначертанности, от противостояния высокому смыслу, от метаотступничества, которое неизбежно порождается войной, когда она – самоцель. Не случайна деталь – «връху древа»! Здесь говорится о древе жизни, которое – в земле, в первоистоках. которое корнями – в истине, как никто и ничто более. И дохристианские мифы восстают, когда дело касается правды, которая – единственна и неповторима в мире Творца. Ведь и вещую птицу можно рассматривать как явление только богоугодное, способствующее соединению стихий, уже неразрывных, а не разъединению мира, что происходит у той самой черты, где по разные стороны расходятся поэзия и антипоэзия. У черты, которая – то ли трещина мира, то ли путь пророческого войска.

А может – проселочная дорога в степи, по которой движутся повозки кочевников.

Телеги кочевников страшно скрипели в ночной степи, и этот громкий скрип слышался далеко, отзывался чутким эхом. Кочевники не смазывали колеса своих телег, но был в этих звуках, как и в крике вещей птицы, символический смысл. Это, возможно, повозка истины двигалась по чуткой ночной земле со скрипом. Колеса же, уподобленные в те часы полнолунию, так реагировали на непривычный земной песок. Это, по большому счету, луна катилась в сторону Руси, притянутая чудесным метаполем, жаждущим лунных стихов и лунных подвигов для своего духа и своей поэзии.

Время «Слова о полку Игореве» – исключительное время поэзии на древней земле. Каждый персонаж поэмы – большой поэт: будь то князь Игорь, будь то Ярославна, будь то Гориславич. Поэтичность самого времени и является одним из объяснений феномена безавторства. Едва ли не каждый был тогда поэтом, если даже не писал стихов.

Время поэзии на земле «Слова» не могло не быть временем изначальной соединенности метастихий. Это было время зарождения письменного феномена русской поэзии. Как ни парадоксально, в начале поэзии была война. Где еще так ярко могли сойтись стихии, поодиночке блуждавшие в космосе и уже почти готовые в одиночестве превратиться в космическую пыль! Этого метаприрода не могла допустить по отношению к древней Руси и по отношению к Великой степи, но больше всего – по отношению к ним вместе взятым, образующим неразрывный образ прекрасного мира: «...ту пиръ докончаша храбрии русичи сваты попоиша, а сами полегоша за землю Русскую...». Сравнение битвы со свадебным пиром вовсе не удивительно для древней поэзии. Породнение с ханами, женитьба на их дочерях русских князей, или же выход замуж русских княгинь за степных ханов – тоже символ метаединения земли.

Не прозаично данное обстоятельство, как не прозаичен каждый штрих, каждый крик, каждый куст и каждый шорох этого куста. Не случайны тревожные сны Святослава. Ему снится жемчуг, а это, говорят, к слезам. Святославу, несомненно, снились те жемчуга, что уже были слезами его земли. Они уже были заготовлены для великих трагедий, катастроф и иных потрясений, от которых будет рыдать вся великая окрестность.

«Слово о полку Игореве» начинается с описания затмения солнца, что воспринимается как предвестие поражения русских. И даже победу половцев над русскими исследователи «Слова» склонны считать победой тьмы над светом. Удобное, наверное, толкование, оно укладывается в традиционные представления о русской поэтической символике. Но сам символ никогда не укладывается даже в самое неповторимое представление о нем, поскольку является производным метаприродного процесса: будь то метеорит с неповторимым воображаемым текстом, будь то крик вещей птицы, будь то затмение солнца. В данном случае метафорическую ценность имеет не столько победа половцев, сколько поражение русских – как жертва поэтическому смыслу, предписанная небом, – оттого и затмение солнца.

Без поражения русских не было бы «Слова о полку Игореве», а его не быть не могло, когда речь идет о таком вселенском феномене, как зарождение письменной русской поэзии – крепости от натисков безобразия. Без пленения одного из самых героических князей не могло быть горнего поэтического пленения Руси, которая и создана для грандиозных поэтических откровений.

Князь пил «златымъ шеломомъ» (шлемом) из реки, и в шлеме отражалось светило. Зрим образ поэзии, которая касается на этой земле всего, которая животворит. Зрим и самый естественный образ той самой «живой воды» поэтического символа, о которой, услышав неведомый звон, без устали пишут литературоведы. А звон тот – звук воды, оживающей в золотом шлеме князя от соприкосновения с небесным светом, звон тот – смертоносное соприкосновение мечей на поле брани, звон тот – соединение вселенских мечей, которым подражают мечи земные. И от соприкосновения тех самых вселенских мечей рождаются искры, и первая из них – свет над Русью. Вот он – образ настоящей поэзии. Единый и единственный образ на века. Здесь не только третьего не дано, здесь не дано и второго, ведь и второе – от лукавого подражателя. Земля скреплена вечным узлом двух вечно противоборствующих стихий. В том противоборстве сошлись Богом признанные борцы, но что бы делала без них Вселенная, открытая всем демоническим нашествиям!

Метафорична личность Ярослава Владимировича Галицкого – тестя Игоря Святославовича и отца Ярославны. И когда Ярослав сидит высоко на горе в Галиче на своем златокованом престоле, возникает образ метафизического золота – лишь из него могут быть кованы вещие престолы на поэтической земле.

Полагают, что Ярослав дал новгородцам какие-то грамоты, в которых новгородцы вплоть до конца XV века видели главное обоснование своей независимости. Учитывая необычность того времени, можно предположить, что эти «грамоты» являлись тайнописью богов, раскрепощающей избранных людей. С этим, возможно, связан и феномен несохранения бумаг, равный по своей символической исключительности сохранению текста поэмы.

А в этом тексте все свидетельствует о приближенности земли «Слова» к высокой первородине. Взять хотя бы определение времени по пению петухов, что на Руси было распространено тогда и что помнится поныне. Это как бы определение времени по незримым и единственно точным часам, это как бы убеждение людей в незримости, но, вместе с тем, единственной правильности метаправды, к которой наиболее близка только поэзия.

Сокрыто и точное имя самой русской музы – Ярославны. Это имя – тайна, которая не может быть разгадана в принципе: разгадка была бы сокрушением таинства, в горнице которого за семью тысячами замков живет и тайна сотворения «Слова».

Игорь по поведению гоголей (Гоголей?..) мог судить, не приближается ли погоня. Все было в ту пору, как, впрочем, и в нынешнюю, включено в метабитву. Да, «в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было – Бог». А у Бога, кроме людей, были еще деревья, звери, птицы и небеса.

И они тоже боролись за освобождение, а больше – за единение земли. И даже дятлы указывали пути полководцу Игорю. В степи деревья растут только в долинах рек, долины же эти глубокие: издали не видно ни реки, ни деревьев. И только стук дятлов в деревьях указывал Игорю путь к речным зарослям, где он мог скрыться от погони.

Пути русской поэзии, а вместе с ней и всей военной Руси, были определены не только лунными сияниями на земле, не только ароматом лучших цветов на могилах героев, но и звуками чутких дятлов, которые на понятном только им языке отстукивали самые откровенные сообщения с тревожной земли «Слова». Деревья, соединенные с землей и небесами, были лучшими проводами...

Войско Игоря проводит томительную ночь накануне своей главной битвы, на пути к которой ничто его не могло остановить. Это была темная ночь, но ночь особых озарений, ночь сотворения самых пронзительных чувств, ночь рождения, возможно, самых откровенных образов. Кто-то, должно быть, сидел тогда у костра и уже думал о предписанности исхода завтрашнего сражения, о рыданиях Ярославны, и это было столь величественно и столь поэтично, что слепок метафорического состояния всей древнерусской земли, у которого не могло быть рифм, и стал текстом «Слова о полку Игореве».

Эта земля смогла вместить «Слово». С той поры она в ответе за глагол. С той поры небо не перестает предъявлять ей судные глагольные счета – в виде тяжелых войн и грандиозных исторических катастроф…

Ходжа Насреддин в притче современного писателя Тимура Зульфикарова «Трон русской поэзии» говорит дервишу Ходже Зульфикару, сидящему в ореховом бухарском кресле и верящему, что это и есть трон русской поэзии, опустевший после Пушкина и Хлебникова: «Русь не признает поэта-инородца… Творец "Слова" тоже был инородец, и потому семь веков пролежала великая поэма в монашеской затхлой, пыльной безвестности, пока не истлело не угасло не износилось нерусское имя его в ветхом анонимном, как великая икона, манускрипте…» (Авторская пунктуация сохранена).

Но – Русь признает поэта, которого из нерусских народов она позвала на служение Богу, грядущему на Русь. Из нерусских народов Русь позвала поэта, выстрадала его, чтобы не на словах, а на деле убедить Всевышнего в своей богобоязненности, смиренности и единокровии. Всевышнему и нужна Русь только единокровной, единоплеменной при множестве языков и наречий. В другую Русь Всевышний не придет, а без Всевышнего Русь жить не может.

А божественная, справедливая логика русской истории может и из татарской, и из любой русской деревни вывести на трон словесности поэта. Можно и самому сотворить-сколотить этот трон, если Бог тебе вручил скипетр-перо, и если ты в силах удержать в руках золотую державу-Землю с пылающим алмазом-Русью. Даже березовый пенек – этот трон, даже деревенская завалинка, даже скрипучий порог твоего родительского дома. Может быть, и ореховое кресло бухарское.

Если и впрямь «Слово о полку Игореве» создал «поэт-инородец», то это свидетельствует о том, что Русь – предвечная родина поэтов.

В Русь направляет Всевышний своей милостью поэтов, чтобы именно эта земля Радовалась, Узрев Слово, светилась от радости и светила навстречу Всевышнему. Сущим может быть только Его Слово, о чем бы оно ни было: о небе ли, о спасении ли, о конце ли света, о Великой ли Победе, или же – о полку Игореве…

А пока текст «Слова» возносился в небеса на утверждение, чтобы потом вернуться обратно на землю, на Руси надрывно звенели гусли. Не музыка была первична; она была прислана, чтобы быть здесь накануне торжества, чтобы на месте встретить уже летевшее с небес Слово.