ЕВРАЗИЯ :: Судьба Хемингуэя

Эрнест Хемингуэй не смог прекратить охоту, двустволка мучительно звала его – убивать. Кажется, это было его единственным призванием в жизни, его главным наслаждением, которое он – выдающийся жизнелюб – не хотел прерывать никогда, продлевая это наслаждение в своих книгах – об охоте и о войне.

Литература была вторична для Хемингуэя, литература была для Хемингуэя средством смакования страсти убивать, потому не была великим художественным откровением его литература.

Хемингуэй знал о том, что ему предписано не богоугодное, страшное дело, и он утешал себя, уговаривал, ссылаясь на Первую Мировую войну: «Я поступал так, как поступили со мной. Меня подстрелили, меня искалечили, и я ушел подранком. Я всегда ждал, что меня что-нибудь убьет, не одно, так другое, и теперь, честное слово, уже не сетовал на это. Но так как отказываться от своего любимого занятия мне не хотелось, я решил, что буду охотиться до тех пор, пока смогу убивать наповал, а как только утеряю эту способность, тогда и охоте конец».

Эти слова Хемингуэя находятся на другом метафизическом континенте от слов Сергея Есенина: «И зверье, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове». Не так же ли, как Есенин и Хемингуэй, отличаются друг от друга Россия и Соединенные Штаты Америки?

Хемингуэй был настоящим сыном своей земли, точнее – своей страны. Америка Хемингуэя, начавшая свое историческое бытие с охоты на индейцев и их земли, стала матерым геополитическим охотником. И Америка не перестает при Божьем попущении охотиться на страны и континенты, на параллели и меридианы, на горы и пустыни. Будто и оккупированные страны для Америки то же самое, что для Хемингуэя – львы и зебры, тигры и антилопы.

Америке самой эволюцией было предначертано стать могущественной страной, государством-охотником, возможно, для вразумления пространства геополитическим напряжением. Под прицелом Америки, которая первой в мире создала ядерное оружие, оказалась и сама планета Земля – как добрый, доверчивый зверь в девственном пространстве мироздания.

А Хемингуэй своей судьбой, своей стихийной силой не только охотника, но и солдата, сражавшегося с оружием в руках на войне, был призван олицетворять свою родину такой, какой она могла быть в истории мира, – могущественно хищной. Такой страной должна быть только Америка возле могущественного океана; и таким же писателем мог быть только Хемингуэй возле могущественной природы.

Но те, кто остается в Божьем любящем взоре, неподвластны матерому охотнику – Соединенным Штатам Америки, родине Хемингуэя.

Друг Хемингуэя Фидель Кастро, которому было предписано явить миру политическое торжество горней истины о возможности справедливого мироустройства, всю жизнь был под прицелом Америки, но пуля в Божьем пространстве всегда летела мимо Фиделя Кастро.

Судьба вечного охотника не оставляла Хемингуэя: «Настоящий охотник бродит с ружьем, пока он жив и пока на земле не перевелись звери, так же как настоящий художник рисует, пока он жив и на земле есть краски и холст, а настоящий писатель пишет, пока он может писать, пока есть карандаши, бумага, чернила и пока у него есть о чем писать».

Возможно, и литература для Хемингуэя была охотой за образом, за сияющей тенью льва на «зеленых холмах Африки», испуганно убегающего от Хемингуэя. Но литература была вторична для Хемингуэя, литература была для Хемингуэя средством смакования страсти убивать, потому не была великим художественным откровением его литература.

И Бог, милосердный ко всем, лишь однажды вознаградил Хемингуэя – возможностью покаяния через по-настоящему поэтическое слово. Бог, оставляя первозданной хищную (охотник – всегда есть хищник) сущность Хемингуэя, единственный раз даровал ему поэзию – для выдающегося описания убийства. То была его повесть «Старик и море», которая якобы о победе человека над стихией. Но, безусловно, победила сама стихия. Она просто оказалась милосердной к хрупкому и голодному старику, которого на земле ждал мальчик, и в знак огромного милосердия стихия пожертвовала своей огромной рыбой, вскормив ею акул из своих же глубин.

Воспитывала ли стихия сама себя судьбой Хемингуэя? Познавала ли стихия через Хемингуэя истинный мир людей? Если судьба Хемингуэя была «экспериментом» в руках стихии, то это – трагическая судьба человека, призванного природой для собственного жестокого вразумления – убивать ее, бессмертную, по пути к своей гибели.

Хемингуэй был родным сыном стихии, но ему судьбой было предначертано восстать против нее, сохраняя с нею кровное родство. Не так же ли и Америку Хемингуэя бережно хранит возле себя великий океан, лишь время от времени, как свое шаловливое дитя, любовно вразумляя неожиданными ураганами?

Огромная рыба, тигр, зебра, лев – совершенные создания стихии, потому охотник, намеренно желавший быть и художником, убивал совершенство: «Я был так удивлен тем, что лев просто-напросто свалился мертвым от выстрела, тогда как мы ожидали нападения, геройской борьбы и трагической развязки, что чувствовал скорее разочарование, чем радость. Это был наш первый лев, мы не имели никакого опыта и ожидали совсем иного». Так описывал Хемингуэй начало своей охоты в Африке.

Истекающий кровью африканский лев представлял собой зрелище того, как истекает кровью совершенство, застреленное художником. Но этот писатель не был способен постигнуть льва – как воплощение божественной гармонии, потому легко, радостно и жадно убивал его и его собратьев.

Хемингуэю было мало просто застрелить льва, ему хотелось мучительного сопротивления зверя, обреченного на смерть. Ему хотелось – сопротивления и страданий совершенства, ему хотелось победы над совершенством. Но знал ли Хемингуэй, что может происходить, когда сопротивляется стихия? Его Америка узнала об этом во Вьетнаме – и больше не возвращалась туда на охоту. А Хемингуэй хотел возвращения в Африку, чтобы видеть ее первозданную природу и вновь заставлять ее страдать и истекать кровью.

Истинная жизнь Хемингуэя не позволяет верить его выраженному в словах гуманизму: «С нашим появлением континенты быстро дряхлеют. Местный народ живет в ладу с ними. А чужеземцы разрушают все вокруг, рубят деревья, истощают водные источники…»

Так он писал об Африке, где убивал, убивал и убивал тигров, леопардов, зебр, львов, убивал – играя и наслаждаясь. Его Америка тоже говорит о свободе человека и ценности человеческой жизни, о «демократических ценностях» и развитии, когда ракетно-бомбовыми ударами превращает в руины цветущие города и свободные страны. Как после этого можно спокойно и сладострастно оставаться на одной планете с разбомбленными государствами и растерзанными народами? И как, оставаясь на одной планете, находиться рядом с растерзанным тобой «животным миром» и описывать при этом красоту зеленых африканских холмов и нежность морской глади?

А львы, зебры, леопарды, тигры, оставшиеся в своей Африке, были недоступны Хемингуэю в конце его земного пути. Но охота не завершалась, ее и невозможно было завершить в этой жизни. Перо уже было недоступно Хемингуэю так же, как африканские звери, а лист бумаги был уже недосягаем, как сама Африка.

Но двустволка мучительно звала Хемингуэя – убивать.