Земля оттого остается территорией большой поэзии, что пережила немало грандиозных метафизических феноменов стихии. Во время метафеномена почва становится еще более космической, обретает горний порыв. Она заметно преображается от абсолютной доминанты метафизики в этот момент.

Грандиозный по масштабу метафеномен в России был в 1830 году, его принято называть Болдинской осенью. И с тех пор очертания осеннего заката, попадающего в плен к здешнему ландшафту, – огромному дереву, кустам, изгибу реки – часто бывают похожи на профиль Пушкина. Портрет поэта одновременно является багровым атласом, на котором – в очертаниях Пушкина – отражается карта русской литературы и русского космоса. Потом появляется луна, и Пушкин исчезает.

Должно быть, уходит работать: он всегда работал при луне, открытие обитаемости которой считал нелепой выдумкой. И когда на фоне лунного сияния слышится багровый шорох летящего с дерева листа, почти не остается сомнения в том, что Пушкин сошел с открытого горизонта, чтобы втайне писать стихи. Ведь не багровый лист в такие часы падает на землю, а ложится на стол ангела незримое и ненаписанное стихотворение Пушкина, которое никогда не завершится. А в такие часы письменным столом ангела может быть каждый квадратный метр метафеноменальной земли.

Метафеноменов почва жаждет в стремлении к святости. Как раз они почву соединяют с небом, а с небом соединяются только святые. И как раз они не дают почве окончательно погрязнуть в земных пороках. Метафеномены преображают почву в глазах Бога, делая ее бессмертной. Язычница-почва, преклоняющаяся перед образом высокого сияния, высвечивающего для Бога ее золотую, богоугодную суть, накануне наиболее грандиозных метафеноменов идет на грандиозные жертвоприношения. Так было и так будет. Почва никогда не перестанет быть язычницей, потому что она слишком масштабна, необъятна и необозрима, она преклоняется только перед сиянием. Соответственно, и метаизбранники почвы навеки обречены быть язычниками.

Жертвоприношение не только предшествовало, но и сопутствовало болдинскому метафеномену. На этот раз в виде широкомасштабной холеры. Пушкин, когда ехал в имение, писал: «На дороге встретил я Макарьевскую ярмарку, прогнанную холерой. Воротиться в Москву казалось мне малодушием; я поехал далее, как, может быть, случалось вам ехать на поединок с досадой и большой неохотой». Но у Пушкина не было выбора, он сам был выбран для заточения. Он сам был выбран почвой, одинокой в сокровенной поэтической молитве, чтобы достойно скрасить ее одиночество.

Но Пушкину было очень одиноко среди одиночества почвы. Он несколько раз вырывался в столицу, но вырваться было невозможно. Он писал в октябре Гончаровой: «Мы окружены карантинами, но эпидемия еще не проникла сюда. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседа, ни книги. Погода ужасная. Я провожу мое время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете. Я становлюсь совершенным идиотом, как говорится, до святости».

Что могло делаться на свете осенью 1830 года? На свете в это время происходил метафизический феномен стихии, и на свете в это время происходил Пушкин.

То есть почва как никогда соприкасалась с вышиной, на здешнем ландшафте наступал «золотой век» русской поэзии. Золотой от болдинского заката, и за этим метафизическим золотом, спущенным в дар земле, почва уже тянулась вертикалью своей исторической святости. И это не Пушкин становился «идиотом до святости». Это почва становилась святой в глазах неба. Почва была счастлива, но боялась выказывать свое счастье. Потому и не сверкала солнцем радости над осенним ландшафтом. Ужас погоды надежно таил ее божественное веселье. На земле в такие часы был траур возрождения.

Земная почва преклонялась перед небом. Небесный Пушкин преклонялся перед землей, уже коснувшейся неба. Коснувшейся неба – потому каждая земная деталь могла становиться в глазах восхищенного Пушкина метафорой, навсегда соединяя русскую почву и русское небо. Даже когда почва уходила на дно отступничества от вышины, оставалась соединительная пушкинская метафора.

Гоголь удивлялся: «Все наши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. У одного Пушкина ее нет. Что схватишь из его сочинений о нем самом? Поди, улови его характер, как человека! На место его предстанет тот же чудный образ, на все откликающийся – и одному себе только не находящий отклика... Как ему говорить было о чем-нибудь потребном современному обществу в его современную минуту, когда хотелось откликнуться на все, что ни есть в мире и когда всякий предмет равно звал его?»

Но отклик Пушкину был, Пушкин слышал его, но не видел. Он часто стремился вглядеться в того – небесного – Пушкина. Сколько автопортретов сделано на полях рукописей! Эти рисунки появлялись в самый пик поэтических озарений, когда тот Пушкин бывал совсем рядом. Это чуть ли не фотоотпечатки метафизического Пушкина, которого нерукотворно выражал и осенний закат. Возможно, таким видел Пушкина Всевышний, а потом навсегда рисовал.

Пушкин в сентябре писал Гончаровой: «Будь проклят тот час, когда я решился оставить вас и пуститься в эту прелестную страну грязи, чумы и пожаров – мы только и видим это». Пушкин был вынужден оставить самую красивую, как считалось, женщину Петербурга под мрачным небом столицы, чтобы с сиянием болдинского неба соединить жертвенный ландшафт, чтобы он стал письменным столом ангела. Страна грязи, чумы и комаров и впрямь становилась прекрасной. Возможно, Пушкин еще и не осознавал, насколько прекрасной.

Чем был очерчен профиль Пушкина на багровом небосклоне? Может быть, тем же гусиным пером, которым он писал свои стихи и сам рисовал свой профиль на полях черновиков? Золотой век русской поэзии очерчен гусиным пером. И золото этого века так же неповторимо, как уже неповторимо белое гусиное перо, летящее над просторами белого листа. Скорее, лунный луч воспарит над чистым листом летописца, чем гусиное перо коснется его.

Пушкин – земной поэт. Но он поэт земли в часы ее метафизических феноменов, когда она устремлена в небо, когда она возносится, чтобы коснуться сияния. Пушкин самой почвой призван быть священным язычником, чтобы и сияние стремилось, любя Пушкина, коснуться почвы.