По определению Александра Дугина, «геополитика говорит о "человеке пространственном", предопределенном пространством, сформированном и обусловленном его специфическим качеством - рельефом, ландшафтом». Понимаемая таким образом геополитика имеет свой антитезис - утопию, в буквальном смысле этого термина. Мышлению пространством в таком случае противостоит мышление «местом, которого нет», пространством, которое не существует, но подразумевается. В чем особенность утопического мышления вообще и его геополитического варианта, в частности?

Еще Карл Манхейм предложил считать утопичной ту ориентацию по отношению к действительности, которая частично или полностью взрывает существующий в данный момент порядок вещей. Иными словами, утопическое мышление - это стиль «поднимающихся» слоев; не приемля сложившуюся в обществе ситуацию, они последовательно и скрупулезно выискивают в ходе социальной жизни сбои и аритмику, пытаясь найти как можно больше свидетельств приближающейся гибели ненавистного порядка. Утопическое мышление в геополитике - геополитический утопизм - это бунт спекулятивной мысли против географического детерминизма, попытка словами горы двигать, последовательное отрицание истории как функции пространства.

Понятно, что такой полет мысли имеет свои причины, свой маршрут, свою цель и свои пределы. Маршрут утопической (в буквальном смысле слова) мысли пролегает по ареалам различных цивилизаций с целью обнаружения «комплиментарных» форм геополитической идентичности (экономических, идеологических, политических и т. д.) и их последующей пересадки на «свою» почву. Причины такого полета - в ослаблении «центральной зоны» и, как следствие, символико-информационных границ того цивилизационного ареала, откуда исходит утопия.

Отсюда следует, что единственно прочные барьеры геополитической спекулятивной мысли ставит лишь тот самый рельеф, от которого утопия пытается отрешиться. В результате попыток согласовать несогласуемое возникает явление полифонии утопизмов, когда утопическая мысль одновременно шествует сразу в нескольких направлениях - на все стороны света - чтобы в конце концов обнаружить, что она так и осталась на месте.

Процесс разрушения Советского Союза шел параллельно и в тесной связи с интенсивным поиском новой цивилизационной идентичности всеми народами СССР. Не был исключением в этом ряду и Северный Кавказ. Северокавказские мыслители в первой половине 90-х годов выдвинули множество социально-политических и социокультурных проектов, имевших ту и (или) иную геополитическую подоплеку.

Как и во всем СССР, суверенизационные процессы на Юге России начинались под идеологическое сопровождение, взятые из атлантисткой модели цивилизацонного развития. Возникает закономерный вопрос: какую функцию выполняло обращение северокавказских интеллектуалов к базовым ценностям атлантизма? С одной стороны, в период внезапного геополитического поражения России это была попытка как можно ярче обозначить свой фактический разрыв с ней, с ее социокультурной традицией. Но словесная игра в либерализм отвечала и более насущным потребностям суверенизующихся этносов.

Известно, что достижение гомогенности общества является стратегической целью либерализма. Общество, состоящее из усредненных индивидов, лишенных этнокультурной специфики, религиозного измерения, вообще трансцендентных порывов как таковых, но зато наделенных одинаковыми правами, является модулем провозглашаемого мондиалистами «сущностного "гуманистического" единства человечества» (Александр Дугин).

Специфика северокавказской социокультурной общности, во многом обусловленная рельефом местности (в горных условиях трудно создать централизованную государственность), выражается в сохранении мощной общинной идентичности в том или ином виде; приоритетная актуальность этнических и субэтнических характеристик для автохтонного населения Северного Кавказа сомнению не подлежит.

В результате политическая философия либерализма в работах ряда северокавказских интеллектуалов преобразилась: принцип «один индивид = один голос» превратился в принцип «один (титульный) этнос = один (единственный) индивид, имеющий право голоса». Другими словами, принцип либерализма: каждый индивид расталкивает локтями своих соперников в борьбе за условия жизни, и пусть победит сильнейший - попытались перенести в сферу межэтнических отношений.

Но известно, что в полиэтничных государствах, доминирование права определенной - как правило, титульной - нации (народа) над правом гражданина есть не что иное, как доминирование граждан одной национальности (этнической принадлежности) над правами граждан другой национальности, в силу чего последние, по сути, перестают быть гражданами. Превалирование прав этнонации над правами гражданина есть этническая чистка в государственном масштабе. Такая чистка снимает противоречия между правом этнонации и правами граждан, сводя всю их совокупность к определенной этнонациональной общности. Двойственное отношение к гражданским правам, порождаемое нежеланием предоставлять инородцам (этносам-изгоям) те же права, что и титульному этносу, сразу же исчезает, как только коренному населению становится не с кем этими правами делиться. Что и требовалось доказать.

Однако даже в таком модернизированном виде либерализм на Северном Кавказе «не прошел». Во-первых, «благодаря» рельефу в ряде случаев не удалось добиться единства этноса как индивида в политической жизни северокавказских государств. В социокультурном внутриэтническом плане влияние рельефа выразилось в том, что, как это отмечают многие исследователи, даже в пределах одной этнической общности имеет место нарастание жесткости аскриптивных характеристик по вектору «равнина → горы», часто совпадающему с вектором «город → деревня». В результате, например, в Чечне эволюционные планы либеральной равнинной интеллигенции были сметены в 1991-1993 годах нашествием радикального горского «электората».

Во-вторых, попытка установить либеральную гомогенность социума посредством дискриминационной этнической политики значительно сдерживалась этнической чересполосицей Кавказа, когда в пределах одной республики проживает несколько этносов, причем каждый (понятно, кроме русского) «держит» свою исконную территорию. Иначе говоря, территориальная привязка этносов обернулась этнической привязкой территории, о которую, как о волнорез традиционного права, разбиваются «гомогенизирующие» усилия титульного этноса, апеллирующего в процессе построения своей этнополитии к мировому опыту, международному законодательству и необходимости строить цивилизованные отношения.

Сразу отметим, что атлантистская составляющая в социокультурных проектах северокавказских интеллектуалов была далеко не единственная. Помимо прочего, присягнуть на верность одному атлантизму было нельзя еще и потому, что этому «планетарному сеньору» уже успела присягнуть постылая Москва. Учитывая местоположение Северного Кавказа, можно было опасаться, что победивший атлантизм, убедившись в верности российского вассала, займет в отношении подотчетных ему территорий традиционную позицию сюзеренов прошлого: «вассал моего вассала - не мой вассал».

Поэтому, наблюдая двусмысленное отношение Запада к суверенизационным процессам в Российской Федерации, северокавказские интеллектуалы начали параллельно разрабатывать еще один геополитический социокультурный проект. Сказалось здравое понимание, что одного провозглашения примата прав человека для того, чтобы стать по стилю жизни «как будто» западным цивилизованным обществом, недостаточно. Не могли пройти бесследно и усилия советской пропаганды, десятки лет устами советских профессоров и академиков, а также западных мастеров культуры клеймившей Запад за его бездуховность, бессовестность и жестокость - за либерализм, одним словом.

В результате у северокавказских политиков и интеллектуалов сложилось очень диалектичное отношение к Западу, стимулировавшее поиск ответа на вопрос: а нельзя ли органично сочетать уровень потребления Запада и в то же время возрождение исконных традиций, попранных за годы Советской власти?

Противоречие между желанием технологически приобщиться к бездуховной западной цивилизации и одновременно сохранить многовековые традиции, свойственные кавказским народам, разрешилось обращением к опыту модернизации стран Востока. В основе этой идеологии, как известно, лежит мусульманская религия.

При анализе этих тенденций и констатации их возможных реализаций возникает очередной закономерный вопрос: с чем связано в прошлом – да и в настоящем - настойчивое стремление северокавказских интеллектуалов, с одной стороны, и российских демократов, с другой, провести как можно более глубокую границу между Россией и Кавказом?

Очевидно, что здесь главную роль играют некоторые геополитические соображения. Российские демократы, намеревающиеся, согласно совету Збигнева Бжезинского, «войти в Европу», выступали за скорейшее избавление от имперского наследия. Уход из стратегически важного, благодатного по российским меркам региона и предоставление, таким образом, карт-бланша на его «освоение» Европе и Америке явно выглядит при этом как очередной взнос для вступления в «цивилизованное сообщество».

Освобождение же от России в глазах северокавказских идеологов является условием вхождения в азиатский - то есть опять-таки проатлантистский - сектор «цивилизованного мира». Таким образом, налицо ревизия устоявшегося в российском державном социально-политическом дискурсе значения слова «Евразия».

Однако, даже эта попытка дистанцирования от смыслов русского геополитического тезауруса не может рассматриваться в качестве реального «освобождения» северокавказского исследователя от притяжения центральной зоной русской культуры, ослабление которой и привело народы Кавказа в лице их политической и интеллектуальной элиты к настойчивым поискам новой цивилизационной идентичности.

Во-первых, сама концепция Кавказа как «второй Евразии» является калькой с идей русского евразийства. Во-вторых, пафос этой концепции, в корне противоречащий евразийским идеям, явно перекликается с дискурсом российского либерализма. Иначе говоря, даже пытаясь освободиться от России, утвердить свою внероссийскую идентичность, представитель «второй Евразии» вынужден пользоваться в качестве кода смыслами, заложенными в русском геополитическом мышлении.

То, что при этом возникают противоречия, подобные все тому же открытию «второй Евразии» или попытка соблазнить суровое традиционное общество живописными видами общества гражданского, объясняется лишь глубинной противоречивостью самого русского социально-политического дискурса, в том числе его геополитического сектора, воспроизводящего на уровне различных внешне- и внутриполитических доктрин хаотичность современного российского социума.