Мы слишком привыкли осознавать события и известия в рамках известных моделей. Под эти модели мы подвёрстываем опыт, и в соответствии с ними ситуация становится для нас знакомой и приемлемой. В оформленном таким образом виде мы готовы принять и террористический акт, и революцию. Вне этого мы сами беспомощнее жертв любого теракта.

Разложить событие по своему шаблону – тому шаблону, благодаря которому мы становимся узнаваемыми для аудитории – это сегодня и называется «аналитика». Включить событие, явление, выступ действительности в систему описания, впихнуть её туда хоть силой – это называется «компетентностью», «экспертным мнением» в противоположность простодушному обывательскому: «чёрт их разберёт – наверное, опять делят что-то».

Всякий, имеющий претензию на гражданскую позицию, на интеллектуальное достоинство, борется с неизвестностью как с врагом, в отношении которого хороши все средства. И даже глобальная и заведомая неизвестность, будучи поименованной в рамках экстравагантных конспирологических теорий, выдвигается в качестве альтернативы простой растерянности. Мы увлечённо и с энтузиазмом судим и рядим, усваивая то, что выходит навстречу нам из чрева большой неизвестности.

Инстинкт объяснения имеет своей оборотной стороной страх темноты. Нас приучили к тому, что в возможности объяснимо всё, и что если это не объяснено нами, то тем хуже для нас. Однако темень сознания сгущается и разрежается, следуя собственному ритму, вне зависимости от нашего стремления её во чтобы то ни стало разогнать. Возможно, ночь могла бы сама о чём-то поведать нам, если бы не наше маниакальное стремление избавиться от её присутствия.

Пожалуй, неумение и нежелание разговаривать с неизвестностью, с ночью, есть одна из самых тяжёлых черт современной культуры. Не исключено, что в погоне за максимальной прозрачностью, опознаваемостью, упорядоченностью мы в конце концов останемся в руках с насмешливым жупелом знания в объятиях глубокой ночи, где не сможем шагу ступить от страха и онемения.

Философ политики Александр Дугин предостерегает нас от попадания в ловушку, а его комментатор Леонид Савин предпринимает первые осторожные шаги в предложенном направлении – за пределы дневной лихорадки сознания, на контакт с ночью и её нетривиальным откровением.

С ночью тесно ассоциируется Земля, выступая в качестве её «элементарного» эквивалента. Ряд аналогий можно продолжить и дальше, но на каждом шагу следует проявлять осторожность, дабы не стать невольным заложником расхожих штампов, лишающих нашу мысль всякой силы. Проявлением подобной неосторожности станет, казалось бы, само собой напрашивающееся отождествление ночи-земли с пассивным началом в противоположность активной силе дня. Такой ход мысли диктуется определённой и довольно ограниченной точкой зрения. Тема активного и пассивного, актуального и потенциального, действительного и возможного отнюдь не так однозначна, как может показаться в свете засевших в подкорке доктрин.

Автор недаром указывает: «Космический инцест вполне в духе Земли, из самодостаточного чрева которой периодически выбрасываются разнообразные плоды. Философско-поэтические воззрения на то, что женскому началу Земли нужно мужское начало неба, возникли не сразу, и далеко не везде получили распространение. Кроме того, в различных культурах есть упоминания о самодостаточности женской стихии для воспроизводства потомства».

Высокомерное отношение света и порядка к ночи и хаосу с позиций самой ночи может быть истолковано как неоправданная заносчивость, соседствующая с невежеством. А ведь именно к нетривиальному переходу на сторону ночи призывают нас инициатические доктрины древности, с чьим посылом солидарен и Александр Дугин. Порядок, логос определённо не хочет знать ничего о ночи как таковой. И даже вынужденный иметь дело с хаосом в видах его устранения, день обращается к нему в терминах чистого недостатка, чистой помехи, происходящей из ничто. Порядок, логос, день предельно аутичен.

Из-за этого он и преходящ, так как его исток, который он сквозь всю внушительную историю идей тщится постулировать исходя из себя самого – теряется в сумраке и вместо ответа и обещания представляет взору гнетущий пейзаж черноты. На наше отрицание ночи ночь отвечает отрицанием нас. На наш отрыв от Земли Земля отвечает катастрофой. Существует зеркальное соответствие между с отказом одной стороны в бытии всему, что не определимо в свете дня - и отказом с другой стороны в возможности продолжения нашего существования за пределами тех условий, в которые помещает нас день.

Однако человеческий язык не во все времена был языком оккупационного режима логоса. Дошедшие до нас элементы древних космологических, мантических, математических и иных систем дают нам примеры того, как можно говорить о ночи и Земле более или менее адекватным языком. Автор приводит многочисленные примеры и аналогии, которые здесь нет нужды воспроизводить. Достаточно лишь отметить особое внимание, которое он уделяет числу 9 как математическому выражению земельной стихии.

Вопрос о причинах отлучения человеческого сознания от ночи-Земли слишком широк и сложен, чтобы вот так, с налету, не то, чтобы ответить на него, но хотя бы затронуть. Впрочем, можно с известной долей определённости сказать, что преемственность знания Земли терпит капитальные потери с переходом человеческих культур из мифологического домена в философско-дискурсивный, рациональный, иначе говоря - логосный.

В контексте культуры европейской, к которому по линии логоса – но не по линии мифа! - мы так или иначе принадлежим, история интеллектуального оформления гипертрофической доминации логоса отсчитывается с Платона. Ведь именно Платон кроме прочего учит нас тому, как ночь может быть обойдена в дискурсе, сводя речь о ней к упоминанию о том, что внятной речи о ней идти не может. В этом он наследует своему учителю Пармениду. Напомним, что, согласно так называемому «неписанному учению», получившему частичное отражение в ряде программных диалогов, «неопределённость» (она же – «Земля» в «Тимее») вводится Платоном дополнительно к Единому – всеобщему принципу.

При этом особо подчёркивается, что она не есть особый по отношению к Единому принцип бытия, но есть лишь странная фигура речи, необходимая в силу самого несовершенства человеческого мышления. Мы мыслим о ней, говорит Платон, «незаконным» образом. По сути, она ничего нам не объясняет, поскольку объяснено и познано нечто может быть исключительно в силу причастности к Единому. Неопределённость же существует лишь как проекция нашего невежества относительно идей и их высшего источника – Единого.

Отчасти подспудная, нередко же прямо эксплицируемая идея о том, что вещи непонятны, дурны и вредны постольку, поскольку они относятся к ночи-земле-материи, прочно заседает в головах народов. Предустановка эта настолько глобальна, что сказывается вне зависимости от того, идёт ли речь о религиозном или светском сознании. В тропических, то есть иносказательных, мифогенных высказываниях ночь-Земля выступает как правило в безобразном виде. Персонификации ночи-земли представляют собой чудовища, в пределе – твари-коих-быть-не-должно.

Общение с ночью начинает мыслиться как чистая травма и ущерб, принципиальный аспект инициатического хождения в ночь и погружения в Землю забывается. Бессознательное – этот эквивалент ночной природы человека в дискурсе Новейшего времени – предстаёт источником неконтролируемых вторжений в психику. И только наиболее чуткие и тонкие практики и мыслители, такие как Юнг, приближаются к мысли о том, что теневая сторона реальности может оказаться ресурсом могущества.

Какой части себя лишается человек, разучившийся контактировать с Землёй, невозможно определить в мерном соотношении. Думается, что когда человек целиком вытравит из своего существа ночную, бессознательную составляющую, он перестанет быть человеком. Ведь именно потому, что до сих пор на протяжении истории ночь местами брала своё, проект человека как только-разума так и не был реализован. Лишь с развитием новейших технических возможностей стерилизация интеллекта представляется вполне реальной перспективой. Однако в этой перспективе буквально торчком встаёт проблема отличия человека от робота, столь активно муссируемая в массовой зрелищной культуре Запада.

В свете сказанного возьмём на себя смелость утверждать, что проблема противостояния дегуманизации немыслима вне связи с реабилитацией ночи-Земли в человеческом сознании. Кривозеркальным отражением величины и политической значимости этой задачи является социальная эмансипация женщины. Сколь велика первая, столь убога вторая. Кажется, что уже после того, как все титаны тартара издохли, все лежащие-в-ожидании заспались до смерти, а процессы над ведьмами сделали своё дело, логос отпускает стерилизованных в философском и политическом отношении самок на безопасный и бессмысленный выгул. Больше ничто, в том числе биологический пол, не послужит проводником невыносимого для тоталитарного диктата логоса присутствия ночи. И только в голове бедняги Ларса фон Триера отдадутся невнятным выхлопом тягостные «непонятки» по поводу произошедшего…

Или же иная возможность всё ещё открыта для заинтересованных? И если да, то как нам подступиться к этой возможности? Как сделать так, чтобы закатанная в асфальт мать-Земля заговорила, а непроглядная тьма представила нам внятные и многозначительные очертания? В ответ на эти вопросы мы не получим дискурсивно усваиваемых формулировок, к каким нас приучил день. Наверняка только острая и упорная интенция, только деятельный опыт души способен вывести заинтересованных на скрытые ориентиры и заветные имена.

Для того, чтобы выстоять и продолжить в ночи, определённо, необходимо нечто большее, чем клинические отправления творческой богемы и криптосатанистов от политики. Необходимо помыслить, взглянуть и двинуться так, как мы, наверное, ещё ни разу этого не делали. Может быть, это та свобода, о которой и не грезили вызывающе громыхающие цепями подрабинеки. Свобода хранить дар слова в окружении немоты, из которой всякое слово исходит. Это почти невозможно. Но только это избавит нас от ощущения того, что всё здесь помимо нас, не для нас и вместо нас, что всё здесь – не о том, что мы хотели бы иметь в виду, если бы смогли припомнить, что же это, собствен, такое.