Анализ идеологии русского национализма подталкивает на мысль, что «кавказская тема» недоговаривается, несмотря на пафосность выступлений в защиту естественных рубежей России. Фронтирность рассуждений заставляет поразмыслить о контурах геополитики, которые проступают в работах А. Солженицына, И. Шафаревича, С. Семенова, националистически ориентированных интеллектуалов, которые за неимением профессиональных идеологов выполняют роль идейных «гуру» националистов. Суждения по вопросам российской политики, а кавказская тема, безусловно, принадлежит к таковым, манифестируют позиции идеологического феномена, представители которого эмпатичны андерсоновской «воображаемой общности».

Национализм в России до сих пор не реализовался как массовое политическое движение. Хотя Б. Андерсон и ссылался на российский официальный национализм в своей книге «Воображаемые сообщества», идеология имперского сознания не содержали намека на «русскость», признание русских титульной нацией или метрополийности русской культуры. «Руссификация» была, и это не оспаривается Б. Андерсоном, удачным инструментом для примирения, а если более точно, «усмирения» национального возрождения субстратного народа российской империи.

Русский национализм так и не проявил мобилизующего влияния, не вдохновил русских на строительство национального государства, что можно отнести к польскому, грузинскому, литовскому и другим более удачливым обладателям националистической карты. Националистические лозунги умело подхватывались и разогревались людьми, выступающими под иными идейными знаменами. Мы оставим версии «о непривитости» национализма русскому национальному сознанию, так как аргумент «за» и «против» требуют «третьего» подхода, лишенного «демонов» и обид за разъединенный народ.

Периферийность русского национализма, на мой взгляд вроде бы лежащая на поверхности, имеет свои имманситные причины, что илипицитно проступает в геополитическом аспекте.

И. А. Ильин в своей работе «О грядущей России» писал, что «мы утверждаем русский национализм, инстинктивный и духовный». Тень «византейства» гасит мысли о «пространственности»: русский национализм живет временем реконструкции исторической преемственности православной цивилизации. Пространственную организацию он отдает на откуп государству. Ильин произносит слова «о географическом организме больших рек и удаленных морей», но увлечен идеей духовного организма. Геополитика воспринимается не самостоятельно, приложением к духовности и «почве».

В русском национализме сильны образы «равнинности», «леса», «степи», протяженность (extencа) взывает к центру, государству, централизованной власти. Равнинность, бескрайность порождает легкое пренебрежение геополитикой: в принципе национализм не «работает» с картой, он подвержен обаянию мессиканизма, которому неуютно в политико-территориальной общности, «стране», он переступает через физическую символику.

Континентальный массив интегрируется в массив «преодоления пространства», чтобы инверсировать прошлое, которое может представиться в «Новом Иерусалиме», центре православной цивилизации. Северный Кавказ выпадает из системы покорения «трудом и словом». Россия на протяжении 60 лет вела тяжелые кавказские войны. Встреча двух миров развивалась по конфронтационному сценарию, который в русском национализме подлежит забвению. С надеждой на согласие, как изящно отмечал Э. Ренан? Для национализма важно выявить изоморфизм политики и истории: если Северный Кавказ входит в состав России, мирно или не добровольно, мы воспринимаем «промежуточную территориальность», буферность, встречу православия и ислама, державности и пантюркизма.

Геополитически Северный Кавказ «двойственен»: он находится к югу от «коренной» России (как Вьетнам по отношению к Китаю) и включен в российское политическое пространство, но выпадает из «обратимого времени», не конгруэнтен равнинности, экстенциональности государства. Северный Кавказ мало подходит под определение «естественных рубежей», так как не воспроизводит стандартный геополитический образ. Поразительна откровенность А. Солженицына: чтобы сберечь себя, Россия должна отступить с Северного Кавказа. Завоеванные в XIX веке рубежи кажутся ему сомнительным приобретением: Россия, как духовный организм, не в состоянии принять «ящик Пандоры», который грозит внутренними смутами, территориальными, религиозными и кровнородственными распрями стабильности государства, построенного на принципе единства родной земли. Территориальность, как космос, как общность, не действует в условиях «чересполосицы», обильной культурными и языковыми барьерами.

Геополитическая конструкция русского национализма построена на «широтную» экспансию, дрейф по меридиану оборачивается трансформацией «открытости» русского народа в «осадничество», легитимацию превосходства победившего. Солженицын бескомпромиссен в выборе российского пограничья, южнорусских казачьих областей. Географическая карта используется для коррекции устоявшихся географических образов: непрерывная географическая линия соответствует русскому однородному населению. Предгорья и горы образуют иной политический ландшафт, пространство «вертикальных» суверенитетов.

Исторически русским предуготовано движение на север и восток. Народ выдержал суровый экзамен природы и обаял пассионарностью малые народы. На Северном Кавказе происходит историческая драма: «гоги и магоги» деформированного пространства сковывают жизненную энергию народа, который безропотно несет государственное бремя, но платит слишком высокую цену за «призрачную» перспективу меридианного дрейфа.

Северный Кавказ «случаен» в последовательной поступи территориальных приобретений: так получилось по иронии истории, что в движении к Царьграду, единственной цели на Юге, путь через горы оказался обманчиво близким. Россия, континентальная держава, мыслит категориями «горизонтальности»; «вертикальна» только духовность народа. В русском национализме политизированность географического пространства относится к западному изобретению. Русский порядок диктует геополитике «лимитность» в морских рубежах: «горы» же противоречат схеме «от моря до моря» и Кавказу сопутствует отклонение от норм теллурократии, пользуясь языком классики геополитики.

Геополитический конструкт национализма пленен идеей центра нации; Кавказ полуостровен, с Москвой соотносится по меридиану, не попадая в круг равноудаленности, что географически предписано и навязано предупреждение поли-землей. В конструкте хрупко равновесие между небом и землей, духовностью и геополитикой. И. Шафаревич повторяет евангельское предупреждение о том, что «земной мир, испорченный грехопадением твари, уже не может стать совершенным. Россия не может возвыситься духовно, совершая обет жертвенности ради «чистых» геополитических целей. Геополитика картографична, но последний аргумент за выбором народа, география изменяется в «пространственном спектакле», народ – в процессе осознания своей исторической судьбы.

Бинарные оппозиции «пространственность-временность», «меридианность-широтность», «вертикальность-горизонтальность» иерархизированы в космографии национализма. Русский космос в основе имеет поле, на котором привольно дышится возделывателю почвы, пахарю.

Почва сцепляет «тлен» и «вечность», символизируя искупление первородного греха. Камень Кавказа выступает естественным препятствием пахарю, это – другой мир, параллельный и не являющийся продолжением русского космоса.

Теории Ф. Ратцеля, К. Хаусхофера, К. Шмитта внешне импонируют «континентальностью», апофеозом теллурократии и в чем с ними расходится русский национализм – так в предопределенности «пространственного поведения» и исторической судьбой. Имманентность географического пространства означает, что физическая среда творит историю, с чем не согласны сторонники непрерывности истории освоения пространства по проекту нации. Проективность геополитики раскрывается в движении к завершенности, гармонии континентальности с «общим духом народа». Континентальность чужда национализму. Равнинность наводит на создание подвижных «рубежей», с определенным запасом территориальной прочности. Северный Кавказ вписывается в контекст « континентального приращения», в конструкте равнинности он создает зону напряжения, возможного разлома «космоса».

«Промежуточность» оставляет открытым вопрос о государственной идентичности региона. Кавказские националисты видят в геополитической аморфности, и в этом благодарны своим единомышленникам оппонентам, признание правомерности курса на национальный суверенитет.

Игра с географической картой, манизм, одержима страстью по наведению порядка с естественными границами: русские устанавливали культурные и языковые границы дольше политических: на Северном Кавказе утвердилось обратное правило «политических рубежей», культурно-языковое разнообразие не преодолено, что вызывает тоскливое беспокойство по поводу мятежного потенциала региона.

Русский национализм примирился с вхождением в состав России народов, обремененным событием соседства, на условиях провинциализации, ограниченной автономии. Уход русских с Северного Кавказа был не замечен в 90-е годы патриотической прессой, о чем пишет И. Шафаревич, по принципиальным соображениям: проект русского пространства пренебрегал горами, в фатальном восприятии вынужденного исхода упустили, экспансию на равнину, которая осуществлялась под видом переселения горцев из неперспективных сел уже в пятидесятые годы XX века.

Зачарованность образом равнин значительно сужает геополитическую мысль национализма: угрюмая топография Кавказа отталкивает «пещерностью» непрозрачностью духа. В националистическом сообществе одобряются снисходительные суждения и не анализируются факторы политической взаимозависимости. Поток благодумия, анализ покрыт толстым слоем предрассудков и квазиисторических объяснений. Чечня, которая могла быть форпостом русской цивилизации (многочисленное, компактно проживающее русское население, развитые транспортные коммуникации, образцовое равнинное пространство), «defacto» стало большим степным аулом и только русские названия бывших казачьих станиц, напоминают о безвозвратно ушедшем прошлом. Оказывается, горские народы вполне могут воссоздать нативный культурно-экологический ландшафт на равнине, обращаясь к горам, как к «родине предков» или к территории - истоку. Самым интересным моментом дискуссии в российском обществе можно назвать меморандум разделения Чечни (Д. Рогозин), что соответствует геополитической логике национализма: российская равнина и Ичкерия, которая часть Чечни, независимость которой определяется ее обузой для национальных интересов России. Если быть последовательными, разделение Северного Кавказа на российскую и сепаратистскую зоны уподобляется операции с неясным исходом. Соблазнительно, желание использовать топор там, где требуется скальпель.

Широта на Кавказе искривляется неровной конфигурацией национально-территориальных образований: меридианные продолжения за пределы малого Кавказского хребта (Северная Осетия – Южная Осетия, Кабардино-Балкария – Абхазия) различают дистинктность пространства. Формальная топография карты ориентирована на горизонтальное восприятия того, что в геополитике русского национализма иерархизировано. Северный Кавказ ступенчат по отношению к центру; области, входящие в русский круг не определены, особыми цветами, они легко узнаваемы по образу однородности, непрерывности, доместичности.

Лабиринт Кавказа, в котором спрятан Минотавр сепаратизма, не предусматривается, как в известном мифическом сценарии, волнует национализм возможным «закланием» русских юношей. Тесей национализма не рискует отправиться в путешествие с многими неизвестными: Северный Кавказ - геополитический риск для России.

Есть ли клубок ариадны, который поможет вернуть Северному Кавказу стабильность без вооруженного насилия, без вмешательства армии? На этот вопрос, похоже, трудно ожидать рецептов «стабильности» от националистов. Принципиально важно, что русские националисты не могут допустить национального унижения, их кавказские визави руководствуются мотивами «краха империи». Совпадают позиции в том, что мир на Северном Кавказе возможен только при разводе российского государства и национальных суверенов.

Лабиринт возведен в результате отстранения государства от проблем Северного Кавказа, но почему-то русские националисты именуют его естественной пещерой. Подобно персонажам диалогов Платона, они в отраженном свете видят тени, принимаемые за действительность явления, порожденные неопределенностью и метаниями российской политики. Конфликты на Северном Кавказе происходили aposteriori: исход осетин из Грузии и «абхазский вопрос» - катализировали пересмотр границ и взаимное отчуждение. Пространственные амбиции, территориальные претензии вызваны смещением «вертикальных» пластов народного сознания, приятием, как очевидности, изменения порядка, в котором центр и регион, Москва и Северный Кавказ стремятся к удалению друг от друга.

Московский космополитизм непонятен национализму, живущему исторической последовательностью движения на Восток, ибо в сумерках Запада Россия потеряет историческое самоощущение. Восточный курс России представляется самоопределением нации в ее растекании по бескрайним просторам континента. К Северному Кавказу применимо понятие неоднородности, так как воспроизводятся отношения «сила-противодействие»; для остальных субъектов Российской Федерации центр легитимен по правилам политической топографии. «Аргумент» от истории, добровольность вхождения или «ничейность» территории срабатывает безупречно.

Северный Кавказ, напротив, отягощен наследием прошлого, инерцией противоборства, в котором территориальные претензии производятся от «вектора силы». Осетино-ингушский конфликт был актуализирован осознанием бессилия, точнее, исчезновением из политической сферы Советского государства, установившего административные границы между Чечено-Ингушетией и Северной Осетией. Республики изменили свои политические топонимы и обращаются к «древнему» прошлому, чтобы отыскать в нем основания для причисления «спорных» территорий. Геополитический аргумент, фикция «пространства», корректируется с национально-государственным проектом. Россия не воспринимается в положении центра, ее интенции ограничиваются поссибилизмом, теми возможностями, которые предоставлены конфликтующими сторонами. Русский национализм же исполнен стремлением «развязать» северо-кавказский «гордиев узел» воспроизведением исходного геополитического состояния. «Русский круг» не может соприкасаться с геополитическими границами исламской цивилизации непосредственно: зона геополитической транзиции на Северном Кавказе симметрична вектору силы.

Ослабление давления государства взрывает геополитическую ситуацию. Россия прошла экспансивную форму развития: солженицынская идея о «собирании сил» принимается в основном национализмом, спор ведется вокруг деталей, уточняющих рубежи.

Российской власти высказывается упрек в забвении «восточного» направления, так как в национализме зреет мысль, что внешние силы достраивают северокавказский лабиринт, чтобы обречь Россию на векторное перемещение с Востока. Географическая карта России воссоздает «условное» пространство, так как не конгруэнтна истории, характеру русского народа. Пространственная парадигма российской политики изменялась под влиянием геополитической ситуации; временные параметры всегда связывались с проекцией в будущее, осуществлением православной цивилизации. Время не тождественно серийности, как настаивает Б. Андерсон, меридианное мышление совпадает с календарным временем. Буферность Северного Кавказа происходит из его приобретения по принципу «событийности», вынужденности подчиниться европейскому хронотипу. Россия вышла на южные рубежи, руководствуясь политикой безопасности, что делает Северный Кавказ «проблемным» звеном, соседствующим с «русским кругом».

Рассуждения националистов приобретают характер пророчества, когда в российском обществе получает распространение мысль о духе нестабильности, что с апломбом преподносится З. Бжезинским в книге «Великая шахматная доска». Общество начинает воспринимать процессы происходящие на Северном Кавказе, через призму конфликтности, выстраивается стройная система аргументов, обосновывающих естественность кавказского лабиринта. Не важно, используется ли принцип теории «столкновения цивилизаций» С. Хантингтона или оригинальная идея «горской цивилизации». Геополитическая «конструкция» националистов является заложницей проекта русского космоса, подчинения «геопространственного» образа в политике принципу «совмещения времени». Русские на Северном Кавказе оказываются статистами великой исторической драмы, борьбы «пространственного» императива и временной непрерывности, хронотипа растекающегося времени.

Российская геополитика стремится к рационализации пространства, выведению геополитических образов на уровень «современности», то есть идентичности, современности россиян, живущих в различных часовых поясах и неоднородных, «островных», пространственных структурах. В национализме время повелевает пространством: широтное мышление, равномерность по зонам «географической неоднородности» создает иллюзию моноцентрического управления.

Националисты далеки от признания сакрального характера российской власти: ее политическая суверенность обосновывается историческим чувством, пульсацией политической активности в соответствии с прошлым в настоящем, циклом «заботы о себе». Цель русского народа - выжить. На Северном Кавказе позиция государства состоит в убеждении народов сплотиться вокруг русского народа: Турция или Иран добиваются лишь преимуществ в будущих политических сценариях. Оборонительный подход русского национализма, при кажущейся оптимистичности отбрасывает геополитику на обочину политической деятельности. Если пространственная парадигма предусматривается для пассионарных наций, естественные рубежи могут снижаться, так как сохраняется «исторический центр» нации.

Националисты бьют тревогу по поводу эрозии русской идентичности в самом русском круге: рецепт «алтайской степи» без степняков означает «закрытые двери» для мигрантов с Северного Кавказа в исконные русские области. Серьезная, имеющая важный государственный статус проблема вызвана как раз слабой национальной политикой: чем больше в обществе доминирует образ «конфликтного региона» и «кавказский синдром», тем выше ставки тех, кто обращается в «поиски счастья», так называемых коммерческих мигрантов.

Предложения националистов противоречат их же поставленной задаче по сохранению целостности России: если применять к российским гражданам, уроженцам Северного Кавказа, процедуры ограниченного права, Северный Кавказ признается «зоной с особым правовым статусом» сродни «зоне безопасности» на Ближнем Востоке.

Геополитика демонстрирует стремление государства быть активным участником мировой политики: во внешнеполитической концепции нейтральных государств политические категории подвергнуты забвению. Швеция в переходе к формуле международного нейтралитета отказалась от наследия Карла XII, то есть активной роли на подмостках европейского политического театра. Геополитика, ориентированная на выживание нации, предопределена к поражению, так как вовлекает государство в квадратуру круга, бесконечно изматывающие поиски «достаточно оборонительных рубежей». Северный Кавказ как бы лишается перспектив на политическую стабильность: образ «примыкающей» к русскому кругу провинции дистанцирует от Москвы и стимулирует интеграцию на юг с разделенными сообществами Грузии и Азербайджана.

Геополитическое пространство Северного Кавказа диффузно, подвержено политическим сдвигам, регулирующим потрясения в российской и международной политике. Сектор перемещения с запада на восток региона обнаруживает позиционную конфронтацию меридианного и широтного мышления. «Чечня» была во многом сконструирована «нефтяным бизнесом», который сыграл на реальных опасениях получить прерывность в замыкающей широтности российского государства. Геовектор политики приобрел неустойчивость.

«Первичная композиция», приближенность к центру переструктурировалась в привилегированные системы отчета – в российской политике «температура» Северного Кавказа измеряется по ситуации в Чечне. Неожиданно, стабильные субъекты Федерации ощутили понижение геополитического статуса: протекающие политические процессы не когерентны притяжению государственных ресурсов к точкам нестабильности.

А. Дугин в «Основах геополитики» диагностирует: «Противостояние государственников-националистов либералам-регионалистам представляет собой константу бурных полемик относительно основных геополитических проектов».

Националисты исключают рационализм из геополитики: децентрализация размыкает «русский округ», мультиплицирует центр притяжения, что для России, пространства «островов-общин», в перспективе означает обособление, анизоморфность, усиление конкуренции геовекторов. Не приемлется политика эпохи постмодерна, сериальность компромиссов центра с регионами.

Принцип государства-нации обязывает поступать по отношению к Северному Кавказу, как к «полу-России», конгломерантность приветствуется на уровне стагнации этноконфликтных ситуаций, недопущения их перерастания в парад суверенизации, центробежных, вертикальных девиаций.

Картография используется национализмом для обоснования движения Российского (Московского) государства на восток; движение к Черному и Каспийскому морям изображается скольжением по вертикали: геополитика «прогибается» на Северном Кавказе, входит в период блуждания по пещере Минотавра, что не сравнимо с хорошо проторенной дорогой на Восток.

Вертикальность русского космоса, по мнению националистов, содержит в основании широту, лесостепную цивилизацию. Кавказ может служить местом ссылки, испытания, романтизируется в воображении, полагающим, что край земли инаков, необычен для русского человека. Но от этого он не становится ближе, понятнее. Освоение Северного Кавказа является походом за неизвестным, сулящим одинаково и славу и поражение.

Однако геополитическая константа Северного Кавказа определяется в российской политике коммуникационными ресурсами, близостью к Ближнему Востоку, влиянием на процессы в Черноморском бассейне. Всякая иная трактовка, в том числе и националистическая, заостряет мысль на полезности безопасности «приобретения XIX века». Забывается, что Северный Кавказ – российский регион, подчиняющийся геополитическому вектору «множественности». Российская внешняя политика может избежать «блокового» соблазна, пустой траты сил на конструирование геополитических осей точечным воздействием на перспективных направлениях. Северный Кавказ вписывается в схему регионального сотрудничества. Лабиринт Кавказа содержит шокирующую националистов азимутность: Россия не уходит ни из Европы, ни из Азии, так что Северный Кавказ, исходя из концепции факта, интегрирован в российскую духовную и политическую общность. Периферийность русского национализма вызвана тем, что он, вместо освещения пещер и изгнания чудовищ, всякий раз призывает остерегаться лабиринтов, искать инвариантного решения сложных проблем.