М. Б. – Ex Borea Lux

Выдающийся феноменолог Эдмунд Гуссерль считал, что источником того, что он определил как кризис европейского человечества, явился не столько рационализм, сколько искажённая, дефектная рационалистическая тенденция эпохи Просвещения, основанная на механицистском редукционизме и исключившая всё, принадлежащее духовной сфере. Однако, даже беглый обзор философских тенденций нескольких последний столетий заставляет усомниться в верности этого на первый взгляд совершенно оправданного предположения.

Духовное и сакральное, мистическое и мифологическое остаются неизменной осью, вокруг которой вращаются занимающие человечество идеи. Всё без исключения рано или поздно становится священным, либо превращается в миф, либо раскрывает свой мистический потенциал. И мир всё больше поддаётся склонности выдавать свои тайны, а ещё чаще просто придумывать вместо подлинных тайн нечто, что можно не без эффекта выдать за таковые – какие-то незначительные секреты, так что создаётся впечатление, будто у каждого явления - от булавки до священнослужителя - в не слишком тщательно спрятанной, уголком торчащей из-под покрывала шкатулке хранятся оккультный дневник, паучьи лапки и астральная нить.

С обращением к духовному, совершающимся якобы вопреки вольтерьянству, кантианству и позитивизму, кризис только усугубляется, что особенно очевидно на примерах теософии, оккультизма, спиритуализма, а в последнее время и традиционализма – этой новейшей моды на одежды, скроенные из материалов древности.

Насколько подлинно традиционалистское восхваление одухотворённой старины и отрицание представителями этого радикального течения светской современности, в то время как Сакральная Традиция не может быть утрачена, а Божественная воля обойдена ни при каких обстоятельствах, поскольку, чем отдалённей от её источника мы находимся, тем ближе оказывается и возможность нашего возвращения? Ответ прост: таков стиль.

Прекрасные и немногие служители прошлого презирают грязь современности, но не потому ли только, что она своими пятнами портит изысканные одежды их Weltanschauung (мировоззрения)? Они знают, что остановить процесс всемирной деградации невозможно, так как он заложен в самой логике развития человечества, но, тем не менее, пытаются притормозить мировые тенденции, отделяя себя от них и тем самым лишая их тотальности. Это так же бессмысленно и необходимо, как повседневное соблюдение чистоты тела – деятельность столь же обречённая и потому требующая длительной череды регулярных повторений.

Традиционалисты соблюдают гигиену в отношении своей веры, часто очищенной и от того, во что следовало бы верить, точно так же, как большинство людей соблюдает гигиену тела. Конечно же, иногда честнее бывает вымазаться в грязи. Но только не в этом случае: красивые строгие одежды гораздо более ценны, чем вызванное непростительно человеческой гордыней смирение. Возможно, беда этого мира не в том, что короли – голые, а в том, что слишком часто платья принимают за королей? Но вероятно и то, что по одной только этой причине наш мир всё ещё можно считать благословенным.

И всё же, почему рассуждения традиционалистов так вычищены, выхолощены, разумны, осмысленны? Почему их цель так ясна и стерильна в своей недостижимости?

От традиционалистов нельзя услышать бессмысленного бормотания: вместо травмированного внутренним конфликтом языка – взвешенные слова, вместо стенаний и жалоб, перебиваемых идиотическим хохотом, – подходящие к разговору имена и уместные цитаты, вместо нелепых замыслов и поступков – прагматичные действия, вместо вызванной неловкостью грубости – умение держать себя в контексте происходящего, но всегда быть немного над и чуть в стороне. Они не сморкаются во время молитвы, и не чихают за разговорами о сакральных текстах – возможно, зря, особенно если вспомнить Тимофея из Газы, цитировавшего туманное рассуждение Аристотеля о носе: «…Через него идет и чихание, выход сжатого воздуха – единственный, относящийся к движению воздуха, предвещательный и священный признак».

Однако, такая гигиена в отношении поведения и мировоззрения совершенно недостаточна, а, окажись она достаточной, то может стать и опасной, поскольку необходимо также постоянное соблюдение интеллектуальной чистоты. Проблему составляет то, что традиционалисты обращаются к своим классическим источникам – Генону, Эволе, Элиаде, Вирту, Головину и Дугину – как к источникам знания, сокровищнице фактов и фраз, как будто боясь спуститься или подняться немного ближе и оказаться поглощёнными энергией непостижимого, проникающей каждую недосказанность учителей.

Классики традиционализма говорят о том, о чём говорить нельзя, к чему невозможно подобрать адекватных слов, о чём не принято даже скулить и мычать, а их последователи повторяют за ними только то, что респектабельно скрывает от слуха и глаз эту сверхъестественную дерзость: эти последние плещутся в пене у самого берега великого океана и считают себя при этом светящимися в темноте впадин глубоководными существами.

Они претендуют на избранность в том, что не превращает их в пятна и пыль только потому, что вовсе не подозревает об их существовании – на избранность в мире священного, метафизического, неназываемого, непостижимого, первоначального, смутные представления о котором доходят до нас только через великодушное веселье смыслов и символов, рассыпанных по Вселенной.

Иллюзия, называемая современностью – модерна ли или постмодерна - оказывается гораздо более честной по отношению к непроизносимой высшей реальности Традиции, чем сами последователи великих традиционалистов в большинстве своём, не желающие принять на себя ни смирения религиозных людей, их беспрекословного подчинения Божественным заветам и заповедям, ни того ощущения неудобства по отношению к священному, которое иногда проявляет себя в так называемой «светской» культуре (конечно, необходимо учитывать, что именно застенчивость зачастую является единственной причиной отрицания: так человек, чувствующий себя неловко в обществе, превращается в грубияна и может спровоцировать скандал).

Примером такой не осознающей себя (а значит, искренней) и скандальной скромности модерна может послужить программное для «Венского кружка» эссе Рудольфа Карнапа «Преодоление метафизики», автор которого считал невозможным подлинное метафизическое знание и какие бы то ни было философствования о «высших сферах», отдавая метафизику в распоряжение художественного творчества и, в частности, музыки. Не думаю, что можно предложить что-либо более точное и верное в данном отношении, тем более сегодня, спустя почти столетие со времени публикации этого эссе.

Современный человек не может самостоятельно (т. е. без какого-то дара свыше, снизу или со стороны) ясно мыслить о метафизике и ответственно поступать в согласии с надмирными принципами: если он не способен невероятным (сверхчеловеческим, субъектно-радикальным) усилием преодолеть эту невозможность, то не стоило бы делать вид и обманываться, будто стену, за которой простёрлись бескрайние поля трансцендентного, удалось перепорхнуть благодаря посещению лекций «Нового Университета» или прочтению книги «Люди и руины»: честный гражданин современности не мнит себя ровно стоящим среди развалин, для него они – последняя связь с прошлым. И, кроме того, как говорил Гёте, «человеку надлежит быть снова руинизированным!»

Традиция и метафизика сегодня не могут быть предметами обсуждений и размышлений: о них можно только петь и проповедовать, рисовать, писать живопись и сочинять стихи, а в остальном – молчать. Традиционалистам необходимо целенаправленно учиться простоте незнания. Нужно запретить себе произносить слово «Традиция» и вырвать язык, произносящий слово «Бог» без внутреннего подчинения этому слову.

Олег Фомин когда-то сказал: «Традиционализм – это не то, что вы думаете», и оказался абсолютно прав: мы, называющие себя традиционалистами, не должны и, более того, не способны думать о том, что это значит. Те, кто без напускного юродства способны принять данность своего полного идиотизма перед лицом священного, эти онемевшие дураки, Le Mat, нули – они-то и есть люди высокой чистоты, но много ли найдётся среди традиционалистов желающих подражать им, вытягивая из их бессловесных песенок, посвистываний и уханий тайну этой дефективной, но единственно возможной для нас мудрости?

Когда-то святые могли проповедовать птицам, теперь настало время нам научиться слушать птичьи проповеди. А потому, следуя предостережению Мейстера Экхарта, «молчи и не болтай о Боге. Ибо когда ты болтаешь о нём, то ты лжёшь, творишь грех». Не нужно болтать и о Традиции, но следует пытаться видеть её проявления в самых простых вещах: закрытой книге, электропроводке, кипячёной воде, табачном дыме, деревянном стуле, кошачьей свадьбе, не прячась за вычитанным алхимическим символизмом, а также пресекая в себе всякую мысль о рунах или Таро. «Традиционализм – это не то, что я думаю».

Прежде чем завоевать внутреннее право на следование Генону или Элиаде, традиционалисту желательно было бы внимательно прочесть Канта, Карнапа и Витгенштейна, способных приучить человека к гносеологической гигиене, к тому, что следует молчать о том, о чём невозможно говорить. «Недостижимое достигается через посредство его недостижения». В частности, кантовская философия учит интеллектуальному аскетизму.

Рудольф Штейнер считал, что Кант осуществил спасение потустороннего от секулярной логики развития западноевропейской философии через возрождение тезиса о примате веры над разумом. Но следует добавить, что Кант совершил попытку спасения потустороннего также и от самих потусторонников, от тех, кто, не прилагая особых усилий, вторгается в сферу трансцендентного, претендуя на знание о Боге и тайнах, скрытых в окружающих нас вещах, равно как и на связанное с этим знанием избранничество.

Подобно тому, как аскет отделяет своё тело от удовлетворения на первый взгляд необходимых потребностей, Кант самым жёстким образом отказал себе в запредельном. Несправедливость северного кёнигсбергского критика по отношению к Сведенборгу, возможно, действительно боговдохновенному мистику, в применении ко многим другим оккультистам и религиозным философам оказывается горькой и суровой правдой. В «Грёзах духовидца, пояснённых грёзами метафизика» Кант писал, что «наглядного познания иного мира можно достигнуть здесь, не иначе как лишившись части того разумения, которое необходимо для познания здешнего мира».

Сведенборг, этот ясный, трезвый и глубокий ум, действительно поплатился рассудком за открытие ему ангелами сокровенных тайн: ему даны были ответы на некоторые вопросы, которые, если вновь воспользоваться кантовскими словами, «превосходят возможности человеческого разума». Но почему же так рассудочны и разумны современные традиционалисты, которым открыты даже не «вещи в себе» и не отдельные тайники сверхъестественного, а высшие духовные принципы, руководящие миром? По какой причине всего лишь туманный намёк на подобное знание не сводит нас с ума?

Говорят, что среди служителей прошлого и тайновидцев много глупцов и идиотов, но как всё-таки редко можно встретить настоящего идиота, лунатика или блаженного в подобной среде, между тем как именно последние являются единственным свидетельством подлинности поиска и ответственности в отношении отстаиваемой позиции.

Много сказано было людьми просвещёнными и просветлёнными об учёном незнании, об остановке человека перед непостижимым, о немоте, о глупости, достойной самой искренней похвалы, и об «императиве великого безумия». Выдающийся русский учёный и философ-анархист Василий Налимов утверждал: «В непрерывном расширении горизонта нашего незнания и приобщении к Миру в том его величии, которое раскрывается в осознании всей грандиозности его н е з н а н и я, - наверное, прежде всего и заключается смысл нашего существования».

Однако, незнание – это одна из столь же полезных, сколь и распространённых способностей человеческого разума. Традиционалисты же заявили о том, что ступили на дорогу, с прохождением которой не может быть связана ни одна из человеческих способностей. Это сверхчеловеческий путь.

Достаточно ли ясно понимают наши скитальцы, что сверхчеловек – другое название для сумасшедшего, когда он видит то, что дано видеть только ему, и дурака, когда он ничего не может сказать об увиденном, хотя, возможно, хотел бы произнести об этом тысячи молитвенных слов? Как это нескромно и немного старомодно в нашем мире торжествующего рассудка: быть не в своём уме, свихнувшись от наблюдения за невидимыми числами и соответствиями, формирующими мир.

Видеть основные начала – значит, быть уже слепым и безумным от северного света бесконечно малых солнц (на них видна печать креста и розы) и южного мерцания непостижимо колоссальных лун (возле каждой из них сидят огромные собака и волк, а под ними плывёт скарабей, вестник утра), на которые рассыпается, оставаясь неизменным, единый источник. Слепые инфернальные боги-идиоты играют о том же самом на флейтах в своей космической темноте. Об этом нельзя произнести ни слова. Об этом невозможно размышлять.

Отныне говорить и думать можно - если, конечно, по какому-то недоразумению ещё не пропало желание, - только о чём-то другом.