ЕВРАЗИЯ :: Утро в нашем лесу

120 лет назад Иван Шишкин написал картину «Утро в сосновом лесу». Юбилей выдающейся картины напоминает нам о том, что стоит любить Отечество и трепетать перед ним хотя бы только за то, что лишь оно будет сметать пыль и опавшую листву с надмогильного, может, и безымянного камня. Лишь ветер Родины и ее дождь будут лелеять тысячелетнее надгробье. И еще ее сосновый бор в золотые часы будет направлять в сторону кладбища осенний свет, единственно родной «миру иному». Лишь природа твоего Отечества с ее полем и сосновым бором будет думать думу о тебе, лишь ей до тебя будет дело...

Важен стон его высоких сосен – всемирный стон. Это уже голос всеобщей родины, это уже никого не отлучает от Отечества, никого не объявляет чужим. Напротив, дарит Отечество всякому желающему его обрести.

Осенний свет... Золотыми хвойными иголками Шишкина пришито к Родине нашей прозрачное полотно небесного света. Сосны Шишкина соединяли землю и небо. И лучших посредников, когда созерцаешь шишкинские творения, уже не требуется. Шишкин рисует Бога, изображая пейзаж. Этим художник и грандиозен для земли. Шишкин в русском пейзаже выразил Бога, потому этот пейзаж и эта природа делают иной и всю Вселенную.

Точность Шишкина до каждой хвойной иголочки в изображении природы – это образ державного совершенства самой земли. Даже в изображении хаоса – осени с листопадом, ветром, разбрасывающим листья, – поэт точен: ведь хаос тоже явление вселенского совершенства, а родина Шишкина наиболее близка к первозданности. И тот надрывный ветер, сметающий опавшую листву с забытой надмогильной плиты, тоже явление вселенской гармонии, символ умиротворения.

Шишкин точен: потому что каждая иголка у нас на учете, каждый камушек – как бриллиант, каждый ручей...

Сосновую иголку в стоге солнечных лучей не утаишь. И сама «русская тайна» – словно прозрачная иголка в грандиозном солнечном стоге, и только Шишкины могут ее заметить, как, собственно, только Пушкины могут писать стихи.

И в этом – чудотворность кисти Шишкина.

Достаточно ли только православия для такого бесспорного изображения естества? Пожалуй, по-другому: православие и само часть этого естества. Шишкин в большей степени материалист, идеальный материалист, он изображает саму материю, сшитую при помощи прозрачной сосновой иголки из уникальных, неповторимых кусков ткани, присланных в один край двумя – одного было мало – небесными караванами.

Ничего не добавляя к фотографическому пейзажу, не преувеличивая даже на одну сосновую иголку, Шишкин, тем не менее, вмещает в один сосновый бор всю Вселенную. Что скрывается в этой прозрачности? Не дух ли святой? Не духа ли святого рисует Шишкин, возможно, и самому себе боясь в этом признаться?..

Любя осеннюю деревню, Шишкин видел и бездорожье, грязь, дождь, тусклый свет серых домов. Но это не омрачало его, он был от внешней неприглядности осеннего мира счастливо огражден своей внешней мрачностью. Шишкин, кроме того, не искал в деревне света и не старался этот свет принести сюда. Просто здесь от человека, даже от художника, не требовалась искусственность, и не нужно было имитировать просветительство. Здесь принимали свет только от Бога. Еще и в этом заключается никому не доступная русская тайна.

Только от Бога принимал свет и Шишкин. И он в эти часы был в равном положении с неприглядной и с виду мрачной деревней Руси. Свет Бога не терпит внешней мишуры, а Русь как никто знает, что такое этот свет. И если есть где-то поблизости сосновый бор, то он завтра всех одинаково спасет: Шишкин нарисует этюд, крестьянин построит сосновый дом, который тоже будет светиться. А кто-то смастерит крест, который тоже осенит округу, указав четыре пути в единственную лунную вечность.

Шишкин рисует окрестности Бога на земле: кажется, эти места природы знают о Создателе все... И не ждут, когда божественная стопа коснется их: они светло чувствуют невозможность этого. Великую невозможность.

Шишкину, насколько известно, не понравилась «Сикстинская мадонна» Рафаэля. Причины могли быть разные, но главная – в неприятии Шишкиным приземления высокого. Во всяком случае, сам он был занят обратным: вознесением земного в вышину по скале вертикального света. «Рожь» – это простор, достойно ведущий золотой диалог с небом. Это вертикальная устремленность горизонтали.

Чудесны журавли над рожью. Они вечно тянут ностальгический ландшафт в вышину. Может, и по журавлям так эта земля тоскует, что грустит она о небесах.

Рожь и родина – однокоренные. И глядя на ржаное поле, видишь дальнюю-дальнюю, давнюю-давнюю степь, видишь необратимый путь. Это – изображение родины. Ведь что такое рожь? Это обрусевшая золотая степь. Ведь что такое Русь? Это озолоченная, обретшая родину, как бы заново рожденная степь. А что такое сама степь? Это Золотая Русь! А что такое наши просторы? Это «остепененный» космос на земле...

Во время написания Шишкиным картины «Рожь» Достоевский пишет «Братьев Карамазовых». Неизвестно, были ли картины Шишкина аргументом отсутствия бесов в метаприроде. Но очевиден образ прозрачности, непотерянности. Культура идет из глуши, идет оттуда, где не нужно ни шишкинского, ни пушкинского света. Не нужно потому, что в бледных от мерцания деревень сумерках тайны и рождается культура. Культура мира.

Шишкин был на похоронах Достоевского – художника дебрей, чащоб, тьмы. На его похороны пришел Шишкин – художник прозрачности, прозрачности дебрей. Обоим их край виделся Вселенной, оба бились за русскую исключительность провидения. Достоевский, возможно, сумел на миг обратить проницательный взор Творца в сторону родины, и этот миг длится вечно, и остальной мир именно вслед за этим взором обратился к земле Достоевского, читая его более, чем других русских философов. Шишкин дружил и с Менделеевым, силившимся постичь структуру таинства, состав материи прозрачности, ткань естества.

А шишкинские сосны среди спелой ржи божественны. Вот где горизонталь вертикали, вот где связь родины с вышиной, вот где восхождение Сосны! Изучил ли ее древесную структуру какой-то химик или ботаник? Вряд ли кто-то изучил...

Шишкин странствовал по лесу, забредал в дебри, блуждал и порой едва находил дорогу обратно в деревню. Бесконечен здесь поиск степи в лесной глуши, простора, прозрачности. И неизбежен здесь выход в лесную деревню. Шишкинская природа своеобразна тем, что даже в одной осенней сосновой иголке может уместить великую степь. Грандиозна и сосна, которую Шишкин с отцом даже вдвоем не смогли обхватить. И это – два великана! Разве это не возносящаяся к Богу неохватная золотая степь? И если кто-то хочет лукаво Россию разлучить со степью, то он стремится разлучить ее с безбрежностью, величием, непобедимостью и неохватностью ее тайны.

А вот лесная тропинка вдоль сосен. Куда она ведет? В лесную деревню, что ближе всех городов ко Вселенной. Той же дорогой идет и Россия. Порой блуждает. Но Шишкин предлагает родине прозрачность своего взора, своих картин. Он рисует места, где бредет Русь и где она блуждает. Рисует прозрачными и светлыми, выверенными до последней сосновой иголочки. В пейзажах – вечное триединство пути державы. Шишкин ангельской кистью рисует вечность родины.

В творчестве Шишкина – триединство идеала, реальности и художественной правды. «Сосны, освещенные солнцем» – благословенный диалог стихий.

Шишкин иногда рисовал углем. Это потушенным угольком геенны рисовал Шишкин родину, которую мечтал избавить от ада. Родина тысячелетними страданиями заслужила это избавление. А право потушить адский уголь Шишкин получил за свою художественную святость, за солнечность сосен, за небывалую и единственную правду о земле.

Имел ли Шишкин страстное желание познать метафорическое таинство творения? Шишкин был поэтом и не попадал в кандалы этой страсти. Он был верующим и обладал ясновидением вечной тайны. И тайна творения была столь же великолепна, необходимо животворяща, как и солнце в сосновом бору. И тайну творения нельзя было отгадывать так же, как нельзя затушевывать солнечные сосны, ржаные поля, ромашковые равнины, мерцающие деревни. Без них нет Руси – как без прозрачной тайны, боготворимой Шишкиным, нет самого творения.

Нарисованный пейзаж прекрасен уже тогда, когда он равен хотя бы солнечному пятну на соснах. Шишкин в конце жизни особо приглядывался к этим пятнам. Картины Шишкина так же украшают Русь, как солнечные пятна украшают высокую сосну. Замеченные Шишкиным пятна на соснах – это метки небесные, это отметины избранности и деревьев, и земли, взрастившей деревья...

Шишкин умер, рисуя «Краснолесье», – совершенный образ родины. Но этот образ нельзя видеть, как нельзя видеть самого Творца. Можно слышать лишь надрывное молчание совершенства, которое передавал скорбному уху православного народа церковный хор, отпевавший Шишкина. В этом пении была прозрачность шишкинского света. Свет был его высшим творением, делом его жизни.

Хор провожал художника в вечность, но даже пению невозможно было догнать мастера. Только звонкие сосны, возносясь, наверное, могли догнать, настигнуть прозрачную душу и узнать ее по неповторимому солнечному пятну.

Хор пел. А певчие не слышали, как по всей земле в это время шумели сосновые леса.

Совершенство не было зримо, чтобы творение, по святости подобное шишкинскому, здесь не заканчивалось, а животворяще продолжалось. Тайна была неведома так же, как ушедший Шишкин уже не слышал певчих. Даже сосны в первый раз не могли его окликнуть. Они и не окликали, а просто продолжали что-то сообщать небесам. Возможно, что-то и о Шишкине, над чьей могилой скорбно светился сосновый крест. И ветер сметал листву с надмогильной плиты.

Сосны, освещенные солнцем... Что за место метят они в свой художественный час? Это час просветленного земного глагола или же, напротив, час молчания? А может, для того деревья сияют с вышины, чтобы скрыть благословляющий полет ангела над этим краем? И сам сосновый бор – не просто деревья, а звонкая устремленность земного, сокрытого духа вслед за ангелом в вышину. А для чего золотящиеся на солнце иголки? Не для того ли, чтобы земной порыв пристегнуть к бледно-синему крылу ангела? Ведь в часы солнечного горения над этим краем недостатка прозрачных ниток-лучей не бывает.

Философом делает зрителя картина «Полдень». Образ золотой середины в сутках, в мире и в душе, когда две крайности – рождение и смерть – остаются по разные стороны полдня. Бесценно золото солнца, находящегося в середине неба, а небо – будто необъятный и непостижимый ум единственного Творца.

Державником делает зрителя этюд «Береза и рябинки». Они рядом, на одной земле. Они соприкасаются друг с другом, будто материализованная тень ангела соприкасается с горечью просветленного человеческого сознания, которому, однако, тайну творения не постичь. Но у Шишкина как раз изображено мирное соседство берез и рябин. И это – образ скорбно-светлого смирения человека перед непостижимостью тайны.

Береза – озарение Вселенной, рябина – горечь человеческого непонимания смысла, заключенного в этом озарении, словно тонкий штрих на белой коре. Не уголь ли это потушенной геенны, чье горение перешло в ягоды рябины?..

Шишкину были известны размышления Достоевского об идее «братского единения и равенства». Эту идею Достоевский считал великой дорогой, ведущей все народы мира к золотому веку. Шишкин в «Соснах, освещенных солнцем» изобразил этот век, дал очаровательный образ равенства и братства.

Художник ли в данном случае проницателен, если на своей родине увидел золотой век? Или же родина художника уникальна во всем мире? Образ золотого леса – это, в конце концов, образ единения. Воистину богоугодна земля так увиденных лесов! Земля таких зрячих живописцев. Земля грядущего слова, которое материализует мечту тысячелетий узреть одновременный зенит солнца и луны над вечным краем... Русь – это родина, узревшая слово!

Шишкин любил «Троицу» Рублева, это учение немоты, эту чудесную лунность. Ждал ли Шишкин, что в один прелестный миг луна прокатится по трещине мира и ее след станет швом и заветной тропой единения? Думал ли Шишкин о том, что хор на фоне «Троицы» беспрестанно отпевает замирание вечности над кровавой трещиной?

Шишкина тянула и вдохновляла энергия камней Валаама. Он часто здесь бывал, много рисовал, приезжал сюда завершать свои наиболее значительные полотна. Камни Валаама... Это остывшие камни грандиозной вселенской геенны. Уже потом ими, как живописец углями, писал неведомый творец прозрачный и незримый холст смысла бытия. Шишкина всегда тянуло на Валаам. В тишине Валаама Шишкин думал и о своем «Сосновом лесе». Капли березового сока уподобляются слезам, плачу белого дерева. А что такое смола звенящей сосны? Не рыдание ли ангелов, не плач ли музы, не надрывное ли причитание бытия?..

Рисуя деревья, ручейки, рожь и рябины, то есть простые картины своих мест, Шишкин выражает веру в мировое значение ржи и рябины, а стало быть, и свое большое значение в мире. Шишкин изображал правдолюбие, он не спорил с провидением, он был жертвенно кроток. Шишкин не философствовал, он покорно рисовал идеал.

В молодости Шишкин часто ходил на этюды в Троицко-Сергиеву лавру. А эти места хранили много преданий. В полночь здесь можно было услышать плач душ невинно казненных людей. Какой-то неслышный плач. Даже то, как чистая смола катилась по шершавой сосновой коре, было слышнее в ночи, чем плач казненных. Но не о них же ли плакали и сосны? Шишкинские сосны?

По той же дороге в Лавру ходили цари и святители, князья и паломники. По этой дороге шел и Шишкин. Думал он: а что там, за Лаврой? Не кончается ли там его земля? По этой же дороге ходил Дмитрий Донской к Сергию Радонежскому попросить благословения перед Куликовской битвой.

И все время, во все века, в часы побед и поражений почти одинаково здесь плакали сосны. Для природы слеза высокой и звонкой сосны – все равно, что для музыки прозрачное рыдание скрипки. Но сосны плачут гордо: стоя, устремляясь в небо и не скрывая слез под платком сумерек. Потому чуткие художники и рисуют сосны – освещенные солнцем...

Когда Шишкин на выставке познакомился с Александром III, царь направил его рисовать Беловежскую рощу. Державниками были русские цари, а при виде Шишкина могла к самодержцам приходить только державная мысль. И, думается, не столько просто Беловежскую рощу, сколько образ державы направил рисовать царь Александр. Не похож ли и впрямь этот образ на красивый лес? И есть ли какой-то символ в том, что управляющий государственными лесами просил с холста стереть полузасохшее дерево? Говорил, что на чудный холст не следует тащить некрасивое. Наверное, и вправду древо жизни Державы может быть только живым, величественным, грандиозным.

Творчество Шишкина порой кажется не живописью, а ваянием. А произведениями какого ваятеля являлись сосны изначально? Не по ваятелю ли своему и лили они смолистые слезы? И не был ли сам ангел прозрачный ваятелем освещенных солнцем сосен?..

В мастерской Шишкина горела свеча и освещала этюды «Соснового бора». Показалось ли Шишкину хоть на миг, что горящая свеча – как сосна в бору, освещенная солнцем? Ведь деревья, изображенные Шишкиным, светятся не столько от солнца, сколько изнутри, от своего горения, которому подобна их гордая, надрывно-тревожная жизнь на земле.

А если бы, например, не было Шишкина, оставались бы эти пейзажи, эти леса? Если бы не было Шишкина, не было бы и этих пейзажей в том виде, в каком они существовали при нем и остались после него. Это – о совершенном контексте вечности, о неразрывности физики и метафизики.

Болдинская осень Пушкина соткана из простоты прозрачного осеннего солнца. Из этого же материала соткан и «Сосновый бор» Шишкина. Его сосны, как и поэзия, не облегчают жизнь. Они отпевают вечность, наполняют ее красивым смыслом – столь же неуловимым, как и солнечный луч, передающий шишкинской сосне небесную энергию.

Плачут шишкинские сосны. И сам Шишкин любил родину до слез. И он рыдал о ее судьбе и доле. Но профессией Шишкина были не его собственные слезы, а молчаливое рыдание солнечных сосен. А еще – поиск разлитого, как июльская рожь, раскаленного божественного золота в дар за любовь – от Бога...

От всех картин Шишкина отличается «На Севере диком...». Нет прозрачности, нет золота. Одна синева Вселенной. Здесь Шишкин заглядывает в лермонтовскую стихию, но, скорее всего, не потому, что эта стихия его манит. А потому, что «на Севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна». Шишкин ищет Россию в том холодном краю, чем занят и Лермонтов. Вернее, Лермонтов уводил Русь туда, в тот холодный вселенский край – на родину собственного духа, а Шишкин, утопая в снегах, стремился вслед и в огромной котомке странника нес солнце, чтобы родина не озябла в лермонтовском краю. Чтобы не пропала, как пылающие сосновые иголки пропадали в морозном северном снегу.

Мало солнца в этой картине Шишкина. Больше неба, но очевидно почти незримое солнечное присутствие. Во всяком случае – сияние русского солнца. Будто подобно караваю из котомки странника светит. А сосна – не посох ли странника небесного?..

Но надо вернуться к соснам, шишкинским соснам, освещенным солнцем. Они по закону обратной связи переводят на землю солнечный монолог. А рожь – и сейчас такая же. И эта картина будет жить на земле, пока на земле будет так, как на этой картине. Но нам всегда надо быть бдительными: не сломан ли хоть один колос? То есть – нет ли хоть маленькой помехи в монологе земли?

...А родился Шишкин в Елабуге через неделю после Крещения, когда женщинам можно было стирать белье в реке, на которой происходило крещенское водосвятие. Бедные получали подаяние. И маленький Шишкин в этот торжественный день всегда подавал нищим медяки. Чем они обернутся – тогда никто еще не знал...

20 августа 1850 года, когда все купцы были на ярмарке, в Елабуге случился пожар. Пострадал и дом Шишкиных. Дарья Романовна, которая расстраивалась из-за купеческой бесперспективности сына, восставала против того, что он просиживает все время за «пачкатней бумаги», от огня в первую очередь спасла книги мужа и рисунки сына...