Михаил Юрьевич Лермонтов, 195-летие со дня рождения которого отмечается 15 октября (3 октября по старому стилю) 2009 года, – поэт той России, которая и в третьем тысячелетии еще не вступила на территорию России реальной: России Пушкина, Есенина, Некрасова, Шолохова. Но в то же время в каком-то необъяснимом и незримом измерении та Россия, чей поэт – Лермонтов, продолжает жить, исполняя таинственный Божий промысел.

Поэты не столько описывают Россию, сколько читают ее – как божественный текст, который могут читать только поэты: преображающе, творяще, если и домысливая – то только улучшая.

А Россия живет так, что ее и должны читать Пушкин и Тютчев, Гоголь и Тургенев. И конечно же, Лермонтов.

Лермонтов – читатель идеального духа России, хранящегося в ее запасниках и в третьем тысячелетии, читатель ее метафизики.

Что в метафизике России сегодня? Что это за литература, со стороны которой идет в нашу сторону Лермонтов с «пушкинской строфою» на устах, с судьбою бесхитростного Максима Максимыча в тетради? Увидев, откуда идет Лермонтов, укрытый традиционно высоким для России художественным слогом, мы узнаем – где другая литература России.

Россия держит Лермонтова в запасе – как гигантский слиток золота, к которому боится прикоснуться: не зная, безраздельно ли ей принадлежит это золото, не объявится ли новый хозяин? Ведь Россия в своей истории уже привыкла к тому, что эпохи здесь меняются, хозяева уходят, но потом возвращаются.

Свою огромную тайную драгоценность Россия пытается прятать в пушкинском пространстве. Россия пытается Лермонтова прятать в Пушкине, раздвигая его пространство до необъятности. Это Лермонтов – необъятный – изнутри раздвигает Пушкина.

Своими стихами Лермонтов читает Россию как книгу, перелистывая и светлые, и темные ее страницы, читает Россию – как откровение, как озарение.

Лермонтов читает и поэтов всех народов России, оказываясь в их пространстве, – и страницы по-домашнему теплых книг начинают дрожать от холодного космического ветра, который не перестает преследовать Лермонтова нигде.

Со всех сторон света литературы народов России видят белеющий лермонтовский парус; на том – поэтическом – паруснике, который один на всех, возможно переплыть вечность и оказаться на берегу истины. Но «он, мятежный, просит бури» – он просит прямого Божьего слова, обращенного ко всем народам одновременно; и это слово – непременно поэзия, непременно стихия, как буря, как гроза, как метафора, как шторм. Потому и белеет этот парус, не приближаясь ни к кому в отдельности, но и не исчезая из виду. Так же, как лермонтовский парус «ищет бури», и поэт ищет стихию не для того, чтобы подчиниться ей, а для того, чтобы увести за собой. Не так же ли и поэзия, как «парус одинокой», за собою уводит и литературы народов, и откровения пророков, и судьбы мессий?..

Лермонтов читает и свои стихи – так, как никто их еще не читал…

Выхожу один я на дорогу;

Сквозь туман кремнистый путь блестит;

Ночь тиха.

Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит.

Стихотворение Лермонтова о бесконечности поглощает Бога, сказавшего, что он и в песчинке, что он и в пылинке.

Не в том ли трагедия Лермонтова, что он стремился к огромности, оторвавшись от земли, потому что – видел Бога в небесах, где его не было? Кого, огромного, Лермонтов видел в небе, если Бог всегда был на земле – в песчинке и в пылинке? Не себя ли? К чему же тогда такая огромность поэту, если сам творец с песчинку и с пылинку?..

Даже одно стихотворение Лермонтова о космосе поглощает землю. Но у него еще сотни стихотворений – значит, нужны еще сотни планет, чтобы ими наполнить поэзию Лермонтова.

Значит, Лермонтов огромен – для Вселенной?

Но пророчески зная о том, что не будет другой земли, стихи, самоорганизуясь в небывалую материю, сами поглощают поэта.

Стихи, в которых твердь Бога заменена бездной художественного вымысла, бесконечностью метафоры, поглощают поэта любой огромности.

Лермонтов хранит русскую литературу своей бездной. Бездной Лермонтова могут быть поглощены хоть Пушкин, хоть Некрасов, хоть даже «небожитель» Тютчев…

Истина грядущего хранится на дне лермонтовской бездны: как запасная твердь вечности; как камень, из которого будет сотворена грядущая земля. Вглядевшись в третье тысячелетие, Лермонтов прочтет поэтическое откровение мироздания о том, что оно является единственным творцом самого себя и что творение мира не прекращается никогда, что весь белый свет создан только из плоти Творца. И Лермонтов по-новому увидит свое небо, свой «кремнистый путь», свои горы и пустыни – будто и он сотворил их из своих бессмертных озарений.

Лермонтов – писатель пустыни, а не космоса. Пустыня – больше, чем космос, если сам Творец сказал, что он в каждой песчинке. Литература – пустыня…

Лермонтов читает пустыню – она еще не написана? Или уже выжжена?

Если в пустыне в каждой песчинке – Творец, то и каждый человек на земле – идеальной – будет поэтом. Как восточное стихотворение, которое вмещает в себя мироздание, подобно тому, как песчинка вмещает в себя землю.

Лермонтов видел, что каждая песчинка и пылинка на его «кремнистом пути» воплощает единственную истину, и оттого неуютно чувствовал себя на земле. Он «в небесах видел бога», но тот бог, которого видел Лермонтов, ничего не творил; он творил лишь гордыню поэта, тут же прощая и наказывая поэта за нее. Бог суров только потому, что суровостью его наделил поэт: и он наказывает поэта от такой безысходности. Наказывает поэта – потому что никого больше нет во власти этого бога. Это – бог только поэта!..

Потому что единому и всемогущему Богу – истинному – поэт не нужен; он сам себе поэт, он сам себе пророк! Ему не нужна и власть над поэтом!

Язычество не подчинилось и новым пророкам, избивавшим и убивавшим его. Оно оказалось мудрее пророка – и ушло в поэзию, где и творит теперь миры. Изгнанное язычество именно после изгнания и обрело истинное всемогущество…

Возле Лермонтова нация вынуждена быть поэтом, иначе невозможно оставаться возле Лермонтова. Хотя слишком много в жизни народа прозы, не пускающей ее в идеальные нации, в которые торопит ее философия.

Однако, народ исторически мудр: быть преждевременным поэтом – трагично. То есть – трагично преждевременно быть поэтом. Тем более: у России есть Лермонтов, который может ждать свой народ в поэты – бесконечно! А сам поэт, кто бы и на каком бы языке его ни читал, всегда приходит в единый народ планеты.

Религии тоскуют о Лермонтове, запоздало желая, чтобы пророк был поэтом; чтобы Спаситель был поэтом. «В меня все ближние мои бросали бешено каменья…» Это – грядущая истина бросает каменья в Лермонтова, чтобы он не становился пророком – ни библейским, ни кораническим! В Лермонтова бросает каменья та истина, у которой выразителем может быть только поэт…

Каменья долетают до Лермонтова: значит, новая истина – на земле. В небе ее и не было. В небе был – бог поэта. Бог – только поэта! Но власть над поэтом – не больше ли, чем власть над всей землей?

Лермонтов – твердь истинной русской поэзии; твердь, стоя на которой даже на одной ноге, русская поэзия не перестанет быть мировой. Для того, чтобы русской поэзии оставаться мировой, ей мало только стихов Пушкина, только стихов Тютчева, Некрасова, Есенина, Рубцова.

Лермонтов сохраняет поэзию, порой даже уводя ее от земли, где Пушкин – обожествленный – ее слишком приземляет. И вознесением на демоническую высоту Лермонтов уводит поэзию от земли. На этой высоте не надо бояться демона нашей душе, ведь с нею – поэт, возле которого и демоническое становится божественным. А в отсутствие поэта – и земное становится демоническим.

Лермонтов – твердь нашего духа в небесах: чтобы нашему духу, традиционно ищущему Бога в вышине, было там на что опереться, чтобы он не исчез в звездной бездне небес.

Лермонтов долго не покинет Россию, ее литературу. Он и погиб рано будто бы для того, чтобы всегда быть молодым, у которого много времени впереди; чтобы Россия знала: впереди ее всегда ждет Лермонтов; чтобы Россия помнила: ее всегда будет читать Лермонтов, что бы она ни сочиняла на своем историческом пути.

Лермонтов, не смыкая глаз, созерцает Россию с вышины; потому для России важно жить – вызывая восхищение поэта, а не гнев его. Лишь та земля по-настоящему счастлива, которой восхищается ее поэт. «И звезда с звездою говорит» над нашей землей только о России. И небеса глазами Лермонтова читают Россию.

Лермонтов читает советскую поэзию – она обширна, в ней много стихов. Находит ли он поэта среди множества советских стихотворцев? Не Ленина ли одного он признает поэтом – за его бунтарство?

Лермонтов читает нашу фронтовую поэзию. Великая Отечественная война – сама великий поэт. Ее языком, обожженным огнем, российские стихотворцы записали трагические откровения поэта-войны.

Но даже читая ее лучшие стихи, Лермонтов не трепетал так, как трепетал, читая рыдания солдатских вдов, мужество в глазах мальчиков военного времени, когда читал фронтовые треугольники, которые обожженной рукой писал ангел. Это о нем Лермонтов сказал: «В небе полуночи ангел летал». А сам ангел – у Лермонтова научился быть русским поэтом.

Лермонтов не читал многих стихов Твардовского, тем более не пролистывал его «Новый мир». Но он слушал задорную гармонь Василия Теркина и видел: Победа – не только грядущее России, но и ее прошлое.

В годы советской поэзии сама эпоха была поэтом. В такие времена, когда эпоха – поэт, поэтом может быть и заурядный стихотворец. А вот когда эпоха лукава и заурядна, поэтом может быть только гений.

Со многими из советских поэтов Лермонтов был бы готов вместе биться на Кавказской войне. Многих из них за мужество и человечность, за упорство в стихосложении Всевышний наградил, как орденами, одним-двумя истинными стихотворениями.

«И в небесах я видел бога». Бог, увиденный Лермонтовым в небесах, видел с небес тех, кто очень хотел стать поэтом и отдавал стихотворчеству всю свою единственную жизнь. И Господь увеличивал свою армию поэтов, пополняя ее фронтовиками: даже в его вечности редко бывают такие эпохи, из которых можно брать столько настоящих людей…

Без поэзии не обходится вечность. Само время будет выживать в поэзии, будет укрываться в метафоре от жестоких и беспощадных «информационных» бурь XXI века. Потому поэзия будет вселяться в метафору, как в Ноев ковчег, как в истину.

Для чего нужна поэзия человечеству? Чтобы всегда «в небесах видеть бога» и свидетельствовать об этом. Для человечества нет свидетелей существования Бога и в небесах, и на земле надежнее и вернее, чем поэзия.

Поэзия – то чудо, в котором усомниться невозможно и которое невозможно отвергнуть, как отвергало человечество и языческих богов, и пророков, и мессию. И вернуло их к себе только тогда, когда они, покидая человечество, воплотились в поэзии, в метафоре. Тогда они стали истинными чудотворцами, Только в поэзии они поднялись в полный рост – как боги, пророки, мессия.

Только поэзия способна поселить Бога в песчинке, не претендуя на пространство, занятое человечеством, которое и с Богом не делится своим пространством. Только поэзия прошлое перемещает в грядущее. Человечество умеет всем сердцем любить только будущее, только будущее оно умеет боготворить.

Поэзия нужна для того, чтобы «в небесах видеть бога». Если поэзия не увидит Бога прозрачным, то его тяжести не вынесут небеса и рухнут на землю. Только поэзия может поселить Бога на земле, чтобы было кому удерживать небеса на могучих плечах.

Поэзия творит мир, а поэт – свидетель непрекращающегося творения мира…

Возможно ли еще писать на земле настоящие стихи, когда столько стихов уже написано за тысячи лет существования человечества? И не потому ли Лермонтов вознесся в небо, что не хотел занять собою путь стихотворцев земли?

Лермонтов не выжег одним своим сиянием все деревья и кусты, чтобы к каждому кусту и дереву Отчизны свое сияние принес каждый поэт. Иначе куда бы дела наша земля столько своих поэтов, если бы земное пространство им не уступил космический Лермонтов? Не мог же он им уступить пространство небесное, где «звезда с звездою» узнавали только его. Потому теперь в России можно было писать стихи сколь угодно долго: потому что земля по-настоящему слушает только шелест листвы на деревьях, счастливое рыдание метелей, пророчества океанов и сияние звезд…

А более всего земля слушает себя – однажды узнав, что именно в ней воплотилась истина творения, что она создана не из песка и глины, а сотворена из нетленной плоти истины…

Даже Лермонтов умер однажды…

Но спасенный молитвой двух звезд,

Он окажется в вечности дважды,

И две вечности он проживет.

И однажды, став старше Вселенной,

Не узнает пустыню свою,

Где и демоны Богу смиренно

Благодарные песни поют.

А пустыня внимает им гордо,

Разнотравьем пески заросли.

С края света кавказские горы

Поклониться пустыне пришли.

Степь пришла – и сияет смиренно,

А в степи я молитвы шепчу.

И звезду свою в центре Вселенной

Говорить и молиться учу.

А это уже мое поэтическое обращение к имени Лермонтова.

Камиль Тангалычев  

Материал распечатан с информационно-аналитического портала "Евразия" http://evrazia.org
URL материала: http://evrazia.org/article/1114